Николай Иванович не любит сидеть в своем кабинете и целыми днями пропадает в полях, меряя версты тощими ногами в порыжелых сапогах. Не доверяет старый Коваль ни сводкам из района, ни указаниям сверху по срокам сева и уборки. У него есть договоренность с колхозным писарем и неизменным председательским помощником Негодой. «Ты, Негода, которые бумажки из райкома приходят на меня, складывай в папочку. А когда проверяющий придет, покажи, мол, у нас все в порядке». А доверяет он только своему хрящеватому носу и рукам с черно-желтыми нестриженными ногтями. А еще он полагается на приметы народные и волю Божью, хотя об этом говорить нельзя.
Из райкома Попову не раз указывали: «Отправь ты на покой своего старого хрыча. Позоришь ты район. Передовой колхоз, а агролаборатории нет, указаний области по срокам посева не выполняешь. И вообще, у твоего агронома полный непорядок. Мы тебе нового агронома подошлем, с дипломом, всю агрономию он тебе по науке поставит». Но Попов стеной стоял за Коваля и свято верил ему.
Сроки полевых работ спускались сверху, из обкома, и тогда разрывался телефон в правлении. «Ты что, Попов, почему не начал посевную? – отчитывал его очередной инструктор райкома. – Ты нам все показатели портишь! Вот „Знамя Труда“ уже половину площадей засеял. Линию партии не выполняешь! Взыскания по партийной линии захотел? На следующей неделе поставим вопрос о тебе». Отдувался Попов и терпел, пока в дверях его кабинета не возникала сутулая фигура агронома.
– Ну что, Иваныч?
– Сеять пора, Петрович, земля согрелась, зерна просит.
Не спится, не сидится Попову. Колесит он по полям, не дай бог попасться ему на глаза. Вчера налетел на Серафиму, наорал, что не следит за глубиной вспашки под пары, а на третьем участке огрехов понаделали.
– Ты, Серафима, больно жалостлива, покрываешь бракоделов. Так сама под суд пойдешь!
Сима робко оправдывалась, что ей везде не поспеть и что с бригадира тоже спросить нужно.
– Так ты и спрашивай! Тебя на что поставили? – орал Попов. – Чтобы ты смотрела! Еще раз увижу – не посмотрю, что ты многодетная!
Все в бригаде измучены и злы. Идет вспашка паров. Земля пересохла, и за трактором тянется шлейф пыли. От иссушающего ветра трескаются и кровоточат губы, пыль въелась траурными кругами у глаз, отчего трактористки похожи на лики старинных икон, только платками повязаны по самые глаза. И все-таки пыль проникает и в нос, и в рот, так что после смены не отплеваться, не отчихаться, не прокашляться. Не унывает только ездовый Евсеич. Его отрядили в бригаду на всякий случай, и он просиживает у кухни, развлекает повариху.
– Я, Марьяша, про присидателя нашего, про Попова расскажу. Ехал он, значить, зимой на пролетке своей, а тут как тут – волки. Обступили его, лошадка дрожит вся, и загрызли бы его и лошадку, только присидатель наш не растерялся. Достает он, значить, карандаш и гумагу и говорит, значить, волкам: «Щас в колхоз запишу!» Волки хвосты пиджалы и тикать! Вот так вот и спасся присидатель наш, – довольно посмеивается Евсеич.
– Ну Вы, Егор Евсеич, и придумаете тоже, – церемонно отвечает повариха. – А я из-за Ваших шуточек вчера пересолила малость, так меня нехорошими словами обозвали и саму чуть не съели.
– А здря не съели. Ты, Марьяша, шибко аппетитная, – шлепает ее Евсеич по круглому заду.
Марьяша ойкает и грозит половником.
– Пожилой Вы человек, Егор Евсеич, а ведете себя неприлично. Вот я Вашей жене пожалкуюсь.
