– Вам не показалось, что она чего-то боится?
– Н-нет…
А потом у меня началось свое кино (в обоих смыслах). То есть началось оно, конечно, раньше: амбиции, авантюризм, идеи, попытки и прочая – но тут дело наконец пошло по-настоящему. Пруха пошла. Я снял “Дезертира…” и ославился на всю страну. Я снял “Прачечную” и замутил международный скандальчик. Я снял “Лилю…” – и повез ее на Берлинале…
У меня уже не оставалось времени ни на что: ни на коллективные пьянки, ни на Алдара Торнис (хотя пацаны, кажется, тогда лазали где-то на искусственной стенке, да с нижней страховкой – ушли, в общем, далеко вперед), ни на Кавказ. О последнем я всерьез жалел (и сейчас жалею) – но несколько отстраненно: в конце концов, мне приходилось отказываться от развлечения, пусть и лучшего (на мой вкус) из развлечений, ради дела. Моего дела. Которое у меня выходило делать хорошо. Которым, кроме меня, здесь никто практически не занимался. Более того, качество результата охотно признавалось пространством.
Я стал маленькой знаменитостью. Да еще довольно скандальной. Моя известность неважно конвертировалась в деньги и была, конечно, весьма узкой (широкой в узком кругу) – зато элитарной. Не так уж много народу (да даже и в нашей тусовке) понимало, что это за хрень, собственно, такая – кинодокументалистика; но те, кто понимал, знал, что это круто.
Между прочим, Сашка понимала – я, конечно, не без удовольствия развернуто отвечал на ее уважительные расспросы на чьем-то очередном дне рождения (выпендривался). Впрочем, тогда уже мне было, по большому счету, совсем не до Сашки – тогда уже была Ника.
– Вы ссорились?
– Нет, с чего?
– Вы ее били? Бля.
– Нет.
– По лицу?
– Нет.
– За руки хватали? За запястья?
– Нет, конечно.
– У нее не было кровоподтека на лице, вот тут, с правой стороны?
– Н-нет… Точно не было.
– Вы носите кольца?
– Простите?
– На руках? Перстни, печатки?
– Нет. Никогда не носил.
– Когда вы находились в комнате, балконная дверь была открыта или закрыта?
Так. Вот оно. Ну да, ну да, как говорит мой друг Серый. У моего друга Серого на все явления жизни всего два типа реакции: когда он что-то понимает/ принимает/одобряет/соглашается, он произносит невнятной скороговоркой: “Ну да, ну да”; когда не соглашается/не одобряет/не уверен: “Ну, не знаю, не знаю…”
– Мы курили, надымили. Санька открыла балконную дверь – проветрить…
(“…Палец приложите сюда. Так. И сюда…”)
– …потом стало холодно. Она попросила меня закрыть.
– И вы закрыли?
– Да. На кривоватом лице лейтенанта отчетливо читается: “Ну, не знаю, не знаю”.
Рига – город маленький. С людьми более-менее своего возраста, более-менее одного рода занятий, более-менее сходного модус вивенди, с приятелями, знакомыми, знакомыми знакомых ты сталкиваешься постоянно – в кабаках, в редакциях, на улице.
И вот так вы сталкиваетесь то тут, то там, нечасто: “привет” – “привет”, nothing personal; вы существуте друг для друга где-то на средней периферии, вы искренне улыбаетесь друг другу при встрече, всегда случайной, без интереса интересуетесь, как оно, как делЫ, но номеров мобилок друг друга нету у вас в мобилках… А потом, все так же случайно, вы оба оказываетесь, например, вечерком, например, в “Красном” (к вопросу о стойкости прозвищ: “Викболдс” давно зеленый внутри – переквалифицировался из борделя в казарму, как незамысловато шутили мы после ремонта – ан все “Красное” да “Красное”…), ты после третьей “Пиебалги” открыт к общению, ей хочется выговориться, и она на колесах, а тебе западло ждать под мокрым снегом четвертого трамвая…
