– Хлопцы, наступаем с интервалом в пять-шесть метров. Задача – прорваться через немецкую оборону и выйти к той роще, что слева от нас, а там дальше…
Мы и пошли. Может, метров с пятьдесят прошли, все тихо…
По цепи команда:
– Бегом!
Тут немец как дал из пулеметов. У него все пристреляно, даром что еще темновато, лупит метко. Крик, стон, попадали, как трава под косою. Лежим. По цепи опять команда:
– Подъем и вперед!
Побросали эти мешки с песком, кто где, с ними ведь не очень-то разбежишься, а ползти и вовсе несподручно, и пошли. Если бы без этих проклятых мешков, так и ближе подобрались бы.
Слышно, как ротный кричит:
– Броском до траншеи, броском! – и ругается жутко.
А где ты поднимешься, когда над головой вжик да вжик, цви-и-ик да цви-и-ик: железные соловьи поют так – головы не поднять. Куда вперед, народ начал отползать обратно в свою траншею.
Володин между нами бегает, пистолетом размахивает:
– Подъем и вперед!! За Родину, за Сталина!!!
Оно понятно, за выполнение приказа офицеры отвечают. Ох и трудно было подниматься!
* * *
Взводный подбегает к пулеметному расчету:
– Перебежками к холмику и оттуда прикрывать огнем цепь, патронов не жалеть!
Матвеев подхватил пулемет, Яромчик магазины – и бегом туда, куда указал взводный. Пули дырявили шинели, а их не тронули. Добежали, быстро пулемет установили – и огонь! С другого фланга еще наш пулемет застрочил. Поднялись солдаты, побежали вперед. Немцы опять ка-а-ак дали, даже минометы затявкали. Снова рота легла.
Целый час, а может, и больше мутузились, и ни на метр вперед. Уже окончательно стало светать. Над полем тишина, туман еще низинами колышется, как будто кто-то бродит в нем, что-то ищет.
Сержант Матвеев, командир пулеметного расчета, крепкий, рослый такой сибиряк, говорит:
– Непонятно, а наши где?
Везде все тихо.
Рассеялся туман. Впереди немецкая траншея виднеется, немцы там ходят, переговариваются. Все слышно, и с холмика видно их.
Сержант шепчет:
– Вот вляпались, Яромчик.
– Ничего, помаленьку попробуем в землю зарыться. Потихоньку, так, чтобы немцы на нас внимания не обращали. Подумают, что это раненые копошатся. Зароемся и затихнем.
Попятились они с вершины, начали окапываться. Холмик. Земля, что камень. Лежит на боку, торкает в нее лопаткой. Наколупает, отгребет и дальше. Стараются. Погибнуть зазря немудрено. Как ротный говорил, кто зазря погиб, тот не солдат. Солдат должен умирать с пользой. Сначала прикопали головы, уже веселее на душе, а там чуток и поглубже. Долежали до темноты. Затем помаленьку начали отползать в свою траншею.
Командир роты их увидел, удивился: «Как вы остались, как вы команды не услышали, что отступать приказано?»
– Да вот не услышали, товарищ капитан!
– Ладно, берите носилки и выносите раненых с этого проклятого поля.
Ходят по полю, как по тому свету, шепчут: «Хлопцы, отзовись, есть кто живой?» Найдут, на носилки – и тащат в тыл. Человек шесть отыскали, перенесли в траншею. А так много набралось. Их начали дальше переправлять. А есть хочется, жуть. Перед атакой никто не ел. Если перед атакой поел да пуля в живот, шансов выжить никаких. Санитары и врачи предупреждали, что лучше всего в атаку натощак идти. Тоже веселого мало. Почти сутки во рту ничего.
– Хлопцы, может, у кого какой сухарь завалялся?
Дали… Жует его солдат, а он такой вкусный!
Передневали. Все тихо. Немец не беспокоил, а нашим тоже не до него. Никак не отойдут после неудавшейся атаки. Яромчик с сержантом рассматривали свои продырявленные шинели. Палец пролазит. Показывают бойцам, те хохочут, говорят, это вы сами дырок наделали. Сержант сердился: «Это надо спросить, куда вы наделали, так драпали, что и нас оставили».
