Ему несладко, и нам не легче.
– Терпи, браток, терпи!!!
Когда склон вниз пошел, к тем самым обрывам, откуда мы на немца полезли, говорю напарнику:
– Давай-ка снимем лодку с колес, да прямо по снегу. Вниз она пойдет сама по себе.
Сняли, потащили: я лодку, он тележку. Поменялись: он лодку, я тележку. Хотели поначалу тележку на поле оставить, да ведь жалко, война войною, а людям по весне она сгодится.
И хорошо, что не оставили, через реку опять лодку на тележку поставили да повезли.
Ох и намучились, пока катили ее. Передали капитана и ординарца санитарам, а сами быстрее обратно. Пойдет рота дальше, ищи ее потом в этой круговерти. Вернулись, доложили, что доставили по назначению:
– Капитан умер, а сержант должен выжить!
– Спасибо, солдаты.
Уткнулась рота в снег у проселка, что дальше ее ждет, никто не знает. Прибегает связной из штаба батальона:
– Приказано продолжать наступление!
Несколько километров еще прошли, а уже сил никаких, кажется, упал бы и ни за что больше не поднялся. Через эти несколько километров немец опять встретил сильным огнем. Это он на пути нашего наступления оставлял такие отряды, чтобы они нас сдерживали. Опять мы остановились. Володин нас жалеет, говорит, пока нам артиллерия не поможет, не пойдем, иначе всех нас положат. И успокаивает:
– Ничего, хлопцы, прорвемся. Поднатужимся и прорвемся. Другого не дано.
А со мной рядом молоденький солдатик из Минска был. Из пополнения. Кажется, Иванков его фамилия. Стерло время фамилию, стерло. Он меня все время дядькой называл. Говорит:
– Дядька Коля, можно, я около вас буду. Вы в Бога верите, и моя мать тоже в Бога верит. Я у нее один остался.
Отвечаю:
– Зови, как хочешь. И рядом будь, я же не прогоняю.
Сидим, опершись на винтовки, переговариваемся. В снег не ляжешь, окоченеешь, потом и не поднимешься. Взрывы то тут, то там. Холодина. Сердце ноет, на душе нехорошо, говорю:
– Давай чуть левее, уж очень место у нас ненадежное.
Почему я так решил, не могу сказать, видимо мне какой-то голос свыше подсказал. Только мы на метров десять вприсядку отошли, как снаряд точно туда «у-ух!». Меня в плечо ударило и в правую руку. Опрокинулся навзничь, кричу:
– Спасайте, братцы!
Мой Иванков тоже енчит. Ему ногу и плечо осколки пробили. Он канает, и я канаю. Но живы! А на минуту задержись, не отойди – ничего бы от нас не осталось, даже каблуков от сапог не нашли бы. Вот она, судьба!
К нам товарищи подбегают:
– Хлопцы, как вы?
Достал портянку, дал им, чтобы раны перетянули. Кое-как перевязали. Кровь дымится, шинель коркой покрывается.
Лейтенант Володин бедует:
– Как же так, Яромчик?
Так ведь снаряд ни имени, ни звания не спрашивает.
– Если сможешь, Яромчик, то сам помаленьку в тыл выбирайся. Дорогу ведь помнишь? А он пусть с нами остается. Уже вечереет, за ним фурманка подъедет.
Иванков стонет:
– Дядька Коля, ни покидай меня, пропаду!
– Ничего, небож, выживем. Тебе хлопцы пропасть не дадут.
Перекрестился я левой рукой, поскольку правая недвижима, забросил винтовку за спину и начал выбираться. Запомнил, что когда лодку с капитаном и сержантом катили, то правее поля лесок был, оттуда наша артиллерия била. Танки там ревели. Думаю, мне туда надо. Пошел. Жажда мучит, крови много потерял, голова так кружится, что вот-вот и упаду. Снег спас. Зачерпну в ладонь, давлю, пока не закапает, посмокчу и дальше…
* * *
Добрел солдат до леска. В нем уже нет артиллерии, только снарядные гильзы в подтаявшем снегу кучами лежат. Никого нет. Увидел вдалеке хутор: дом и несколько еще каких-то построек. Побрел туда, а что делать. Подошел. Везде все заперто. Стучит, тишина. Сильнее стучит. Открывается дверь, за ней лежат раненые, санитар винтовку на него наставил.
