Серебро морского песка - страница 7

Была поздняя осень. Холодный степной ветер, пришедший со стороны Перекопа, выдувал из меня скорбь. Пришло время  лететь к теплым дождям Иудеи, и я уже предчувствовал следующий шаг, обнимая перед отлетом сгорбившуюся маму.

Когда, вернувшись с похорон, я впервые появился на работе, Рами, персидский еврей, – старший из братьев, бродивший по цеху в сандалиях на босу ногу, тут же попросил сварить ему кофе, коротко выразив свою радость по поводу моего появления и печаль по поводу двухнедельного отсутствия. Рами даже покачал головой и глубоко вздохнул. Его брат, Бени, тоже печально покачал головой. И даже младший их брат, Дотан, глубоко вздохнул и покачал головой. А потом настала моя очередь печально качать головой, потому что день тот был днем получения чеков. С меня не только вычли долг, но и недельное отсутствие на работе вычли, хотя по закону государства, в котором я теперь жил, дни траура не приравниваются к дням отпуска и должны быть оплачены. Тут я и вспылил. Наговорил своим благодетелям три короба всяких дерзостей и был уволен.

Теперь у нас оставалась только зарплата жены и та небольшая сумма, которая шла от ночных прогулок по газетным адресам.

Правду говорить легко и приятно – это так, но недавно снятый коттедж, цветочная клумба и чудный внутренний дворик, к которому мы успели привыкнуть, могли моментально исчезнуть.

Задача, однако, уже решалась. Я это чувствовал, обнаружив внутри себя нечто независимое от рассудка.

Появилось время, и впервые за пять лет я увидел своего сына, не находясь в тумане полусна. Это был уже подросток, которому плевать хотелось на занятия в школе, а заодно и на мать с отцом. Иногда по утрам я обнаруживал  его друзей и подружек, спящих вповалку прямо на полу первого этажа. Когда эти волчата открывали глаза, становилось ясно, что в них нет моего отражения. Мир взрослых  они не замечали и презирали. Я  гневно вспыхивал, хлопал дверью. Со стен падали картины. Сын исчезал надолго, появляясь лишь для того, чтобы попросить денег. Иногда он звонил ночью, просил приехать за ним в Иерусалим. Я встречал его на перекрестке улиц Кинг Джордж и Бен Иегуда  в компании арабских мальчишек, а затем вез домой в Гиват Зэев. Мы молчали. К этому времени все подзатыльники я раздал  и уже высказал все слова, в которых звучали предостережения, просьбы и угрозы. Шансы на восстановление контакта с нашим ребенком просачивались сквозь пальцы, как вода из пригоршни. И я потихоньку стал к этому привыкать, находя спасение в игре, книгах и обработке металлов.

Новое место досталось чуть ли не по наследству. Я совпал во времени и пространстве с отъездом в Канаду Толика Литмановича, который работал на  этом предприятии в течение шести лет. Мы познакомились и сразу подружились, когда я пришел на завод по направлению от службы трудоустройства. Это был жизнерадостный сангвиник, пишущий стихи, влюбленный в землю Израиля, так же, как я. Когда он посвящал меня в секреты фрезерования автоклавов, мы пили водку и читали стихи. Косой Шауль демократично этого не замечал, – он прикидывался простачком, но был мудр уже тем, что не мешал делу идти своим чередом.

Толик Литманович имел квартиру с видом на Иудейские холмы. Кое-кто называет их горами. Но даже в лучах заката этот космический пейзаж  далек от вида земных гор. Пять лет назад, глядя из своего окна на бледные и молчаливые камни, окружающие город Маале Адумим,  Толик с искренней наивностью решил пожертвовать свою крайнюю плоть, чтобы союз со Всевышним сделал его полноправным гражданином государства иудеев. Трудно и даже невозможно узнать, как отнеслись за облаками к этой жертве, но религиозные друзья и родственники Толика остались довольны. Теперь он не отличался от них формой своего органа, зато независимость его суждений  лилась через край и пересекала все границы религиозных канонов, которые мало-помалу довели до мысли о напрасности совершенного жертвоприношения, ибо раввины, разрешив войти в иудейство, решили не пускать туда его русскую жену.