Мечты состарились и взгляды в море неба к чайкам редки.
И скомкан смысл забытых писем, случай,
Приди, счастливый случай! Горечь будней, хуже горькой редьки!
…Парит гостиная. Земля под нею:
Мелькают дни и дни мельчают. Огни бенгальские речей —
Разбрызганы во тьме… Смотрю, бледнею,
Взгляд беглый, одинокий. Бой сердца: глуше снега, горячей.
Любовь замёрзла, вся в снегу, в дремучем
Полуночном лесу, избита в кровь – вот мизансцена, Боже…
Ну что ж, mon cher, ты бледен так, замучен!
Как будто там же, те же мы… Удары сердца стали строже.
Однако, держимся, с улыбкой канем
В немые марши лестниц, в тупую простоту прямых углов!
Нависла, как ручища с грязным камнем,
Судьба над нами…
(Тут вдруг чихает зритель, что же, будь здоров!)
Как полыхает ночь!
Горят: дома, сады, надежды, чувства, страсти.
Сгорает трогательность, гарь разносят пепелища!
Венком из одуванчиков страну мою сгоревшую украсьте…
Всё догорело. И нас не слышит время, и не ищет.
Летит гостиная
Сквозь грохот костылей, сквозь перегар, сквозь ладан.
Разбиты стёкла. Ветер в комнате. И блики вьются.
Во имя будущего, может быть, полёт безмолвный этот задан?
Вновь отхлебнули горя, будто губы чай из блюдца.
Ютиться в роскоши бездонных анфилад сознания людского…
А внешний мир до боли в сердце станет безразличен!
Лишь погромыхивают в чёрных снах чугунных чувств оковы,
Лишь мчатся всадники и оглашают память кличем…
Какой громадный час!
А жизнь так скоротечна, так мала, так кратка.
За ширмой, в уголке прилечь: в траву, в постель, в могилу!
Вращает карусель, с натугой скачет деревянная лошадка…
И что-то отвечать, впопад, кому-то, через силу.
Уехать бы…
В родную даль, в Москву любви, в иную жизнь, без грима —
Нахрапистых овальных добряков, наседок бойких!
Ночь, гарью обдавая дом, осталась в сердце, всем гостям дарима.
Кого-то с пьедестала скинут, а кого-то – с койки…
Ещё бушует тишина, висит покой в бездейственном саду.
Вольготно длится мизансцена с облаками.
В разгаре вечности я в дом с колоннами по воздуху взойду,
Раздвинув занавес обеими руками.
Часы в гостиной возвестили эпилог: последний взмах вослед…
Бокалы вспенились, их залпом осушили.
Уходят: молодость, седого неба журавли… Накинув плед,
В живых оставшийся глотнёт октябрьской гнили…
Ещё не кажется фатальным яркий день и час, всё впереди:
И злая вьюга, и расстрел, и лёд Кронштадта.
Холодной жабой липнет к сердцу, к раздышавшейся в рассвет груди —
Тоска. И речь друзей молчанием богата…
Невыносимо беззащитны: глаза, шаги, частички речи,
Заиндевевшие в веках улыбки… Где вы
Угодья счастья!? (Зал тишиною гробовой противоречит
Усердию актёров)… Левой, левой, левой! —
Грохочет гром в унылой роще и убивает на дуэли —
Берёзы, ох, глаза твои, Господь, слезятся…
О, как, глазеющим из зала, – немые сцены надоели,
Им вместо шёлка подавай дерюжного эрзаца!
Задумчивые женщины, уездные мадонны,
Растерянно глядящие сквозь дождь, сквозь дрожь ресниц…
Вы больше не нужны стране,
Лишь окрик беспардонный,
Лишь миллионы лиц других!
Сирень скончалась ниц.
От сердца милосердные… Берёзки… Ветви тонки.
И добровольно согнаны на вымокший обрыв!
И падающей осенью листочек похоронки,
И дымка в небе стелется, крик журавлей укрыв…
На авансцене осени… Сестрицы-горемыки?
Нет, это вы несчастные, смотрящие вскользь нас!
Не кровь в траве, вглядитесь-ка, то капельки брусники…
И свет в окне, и взмах руки – всё не в последний раз.
