За накрытым столом тишина гробовая,
На нетронутой трапезе – тени веков.
В этой комнате ежесекундно бывая,
Тишину умещая в старинный альков,
Я до крови молчу! Дождь и солнце немое —
Потолка просто нет, небо там потолком.
Шум, щемяще шумящее море намоет
Гул всесильный, с которым насильно знаком.
Нервный хохот разложен, и слёзы разлиты
По бездонным бокалам. Как лики грустны
У вольготно смежающей скорбность элиты…
На овальной поверхности валом весны!
Молодые. В расцвете. В улыбках, как дети.
Подают голоса. Падают. В снах близки.
Остывает строка об убитом кадете
На тарелке, отставленной к краю тоски.
За накрытым столом, в тишине разговора,
Свет ликует на траверзе темы морской.
Тает век и таит вечный холод, и скоро
Опустеет счастливый застольный покой…
Путь в поэзию – это, по факту, путь для очень немногих, для единиц из миллионов! Не идущие вовсе – лучше идущих со стишками к стишкам! Миллионы бездарных слов не всесильнее – одного дара слова! Путь в поэзию – это билет в один конец, это узкоколейка, проложенная, проломленная в вечной мерзлоте людской чёрствости и косности – десятком заключённых с окровавленными руками, обмороженными лёгкими – обречённых на дар слова поэтов первой величины, да сотней-другой ценителей-хранителей творчества этих поэтов. Путь в поэзию – «среди равнины голой» – «находя глазами потолочные крюки»…
День входит в свои права. Июльское солнце весело бежит за громыхающим по степи поездом, за отстающим от поезда жеребёнком, за позабывшим жеребёнка веком. Громада собора навалилась тенью на страницу моего дневника. Устремлённая ввысь тишина июльского полудня струится, теплится надеждой на лучшее, гармонично соотносится с вышколенным – ладонями и веками – краеугольным камнем мировосприятия: с жаром жаровен воображения, с жором души высказать несказанное. Любовь витает в знойном мареве воображаемого дня…
Дух захватывающее Слово – начинает и венчает путь в поэзию!
Профессия – поэт.
И вдруг бормочешь второпях, впотьмах, не поспевая
За снежной грудой, грохотом лавины – кутерьма!
Моя профессия? – Поэт! Сводящая с ума,
Под пыльный дребезг стёкол, в ночь скользящего трамвая.
Кому щемящих чувств,
Кому подать восторг щенячий!
Глаголом дочерна белёсый сумрак опалять
И души выцветшие денно опылять.
И незаметно, всуе умереть. А как иначе?!
Несметным городом краплёное окно летело,
Горящее свечой, да, стоит, стоит заглянуть!
Там слов ватага бражничает, стынет муть
И тихо ёрничает дух осьмой строки над телом.
Ввысь загонять бравурным свистом, залихватским криком —
Прилипших к крышам голубей – профессия моя,
И лепестки, с поклоном, под ноги ворья…
В лохмотьях пугалом стоять на огороде диком.
Просторный вальс, прислуживая листопаду писем,
Кружил, кружился, ублажая слух, вдруг вслух скажу:
– Да, от профессии, приставленной к ножу,
Я до последней капли сердца
С радостью зависим!
Всё возвращается на круги своя. Воздух умолкает, свет угасает. Настаёт царство сумерек, владычество фонарей. Истончается озарение небосклона. День уходит, преображается в ночь, остаётся в воображаемом пространстве, там, где брезжил и пропал… путь в поэзию.
Я живу: вдоль жизни, наперекор жизни, вослед жизни; в выдуманной реальности, в бездомной Родине, в безлюдной Москве, в напрасной стране, в одноимённой России. Среди не возвратившихся с полей, посреди не узнавших своих жильцов парадных; под клочьями судеб, под облачным понедельником, над плоскостью будней, над пропастью праздников, над пропастью во лжи. Я живу между прошлым и пришлым, на краю Серебряного века, вырезанного из обложки забытого на подоконнике истории журнала. Я, серебряный поэт, торжественно обещаю писать так, чтобы не иметь «массовых» читателей, не быть признанным большинством современников, не стать понятным для людей, «потребляющих свой и чужой культурный досуг».
