Бабка подошла и обняла.
В бабушкину жилетку какого-то необыкновенного норвежского войлока – он служил поводом для особой гордости, и бабкина гордость за этот норвежский войлок страшно бесила Настю, – она рыдала про «скобки года» и про то, что жизнь кончилась моментально и навсегда, и еще про свой страх, и про майора Мишакова с его идиотскими подозрениями, и про Даню, с которым ей так и не дали поговорить!.. Ведь ей просто необходимо было поговорить с Даней, а их… разлучили, разлучили.
Бабушка стояла молча, обнимала крепко, чуть-чуть похлопывала по спине.
– …Главное, она же просто пошла курить! Она так и сказала этой Миле! Или Мила сказала, я не помню, а потом, понимаешь, мы ее увидели, и она так лежала, с пожарной лестницы упала прямо на балкон… А Даня мне велел, чтоб я не смотрела и не подходила! Он как-то сразу сообразил, понимаешь? А я не сообразила!..
– Понимаю, – согласилась бабушка. Полой жилетки норвежского войлока она укрывала трясущуюся внучку, потом сняла жилетку и накинула на нее.
– И часики у нее такие… странные были, на браслете висели, я никогда таких не видела! А потом они пропали!
– Пойдем, – вдруг предложила бабушка. – Я тебе покажу одни. Может, похожи?
Настя кулаками вытерла глаза, из которых все равно лило, и посмотрела на бабушку.
– Что покажешь?
– У меня есть часы, похожие на медальон на браслете, как ты говоришь. Пойдем, я тебе покажу.
Поддерживая друг друга – вернее, бабушка поддерживала и направляла Настю, и еще несла ее рюкзак, – они взобрались на крылечко.
– Настюш! – закричала мать. Оказывается, она не миловалась у калитки с залихватским соседом, а давно была дома! – Иди скорей, ванна наливается!..
Вдвоем с бабушкой они очень ловко раздели Настю, запихнули в ванну, и мать ей еще и голову помыла!..
– Лейся, лейся, водичка, умывай Насте личико, чтобы глазки блестели, чтобы щечки алели, чтоб смеялся роток, чтоб кусался зубок, – приговаривала мать, поливая Настю. – Это такая специальная присказка от сглаза, и когда я тебя маленькую купала…
– Я помню, – пробормотала Настя, уворачиваясь от напористых струй. – Мам, чего ты, я не маленькая давно…
…Но мать все равно вытерла ее – волосы промокнула отдельным полотенцем и до самых кончиков, – велела одеваться и вышла из ванной.
Настя долго вздыхала, жалея себя, а потом стала рассматривать в зеркале собственное лицо – с печатью глубокой тоски.
Тоска на собственном лице показалась ей идиотской и отвратительной.
Какая у нее, Насти Морозовой, может быть вот сейчас, сию минуту тоска?! У нее все в порядке, она дома, и мама вымыла ее душистым мылом, как когда-то в детстве, и бабушка приголубила и пожалела, и они обе рядом с ней, Настей, но самое, самое главное – она жива! Она живет! И можно прямо из ванны побежать рассматривать весеннюю лужу – чем они там отличаются от осенних!..
Прыгая на одной ноге, Настя кое-как натянула джинсы – и их, и футболку мать принесла самые правильные, любимые, сильно ношеные, – и побрела на кухню.
Обе, мать и бабушка, негромко разговаривали и, видимо, о ней, Насте, потому что замолчали, как только она вошла.
Еще утром она затеяла бы скандал. Еще утром она принялась бы выяснять, о чем это они говорят у нее за спиной, наверняка осуждают, да?.. Да?! Насте даже показалось, что и мать, и бабка словно ожидают скандала, но она простила их. В эту минуту.
Они же не знают. Они не видели.
