– И в лужу тоже! А ты, капитанчик, помнишь?
– Смутно, – выдавил я. (И куда делся мой сарказм?)
Люка ещё сильнее сжал мою шею. Потом взъерошил мне волосы и больно стукнул в плечо:
– Тоже на производственной практике? Хотя, что с вас, гражданских, взять? Это мы, военные, стреляем-взрываем, рискуем жизнью. Вы же без происшествий летает туда-сюда.
– Летаем, ага… без происшествий вообще.
Я вывернулся из стальной хватки. И тут Люка поразил меня в самое сердце:
– А помнишь чёрненькую деваху из «Ра-ра»?
– Возможно. Смутно. Нет.
– Ну, та, художница, Женни Петрова, выпендриваясь перед которой, ты получил от меня по башке. Я с ней в тот же день вжих-вжих, – Люка показал ритмичные движения полового акта. – Деваха тупенькая, о романтике мечтает, но красивая.
– Д-да, красивая.
– Шпехаю её на регулярной основе. Мы, военные, каждый день под смертью ходим. У нас нет времени на романтику. Берём за зад и – в койку. Может, мне завтра придётся умирать в битве, чтобы вы мирно жили.
Люка Небоходов так двинул меня кулаком в грудь, что я схватился за сердце.
– Ладно, капитан, потом поболтаем. Надо инструктаж с бойцами провести. Я же командан – а это серьёзно, это тебе не водитель дирижабля.
– Аэронефа, – автоматически поправил я.
– Да какая разница?
– Никакой.
– Вот и я о том. У тебя всего лишь гражданская шаланда, без разницы, аэронеф она или дирижабль. Тебе статус не поможет. Видел бы ты военные дирижабли. Силища! А у тебя дерьма кусок. И название тупое. Пардон за военную прямоту.
Мусорка и лужа. Лужа и мусорка… Меня снова окунули и туда, и туда. А Люка продолжал бравировать, словно зная, как ранили его слова:
– Сейчас Женька проходит практику в эллингах Моску, разрисовывает оболочки дирижаблей. Распишет твою шаланду. Скажи, что от Люки, скидку сделает.
– Буду иметь в виду.
Продолжая держаться за сердце, я вернулся в рубку, не понимая, от какого удара оно болело: физического или духовного.
Женни… Красивое имя. Красивая Женни… И теперь вот Женька какая-то…
5
Кадетов сопровождали трое взрослых пэвэкашников. Они оценивали то, как кадеты проводят операцию по воображаемому спасению заложников. Во время погрузки эти пэвэкашники записывали что-то в блокноты, критиковали кадетов, которые неправильно что-то сделали. Хотя по мне кадеты чётко абордировали трюм, прямо как настоящие солдаты. Только операторы бес-пилотов налажали.
Потом в трюме появилась Генриетта, чтобы забрать оставленную ею на столике книгу Александра Левьена. Пэвэкашники осыпали Генриетту комплиментами. Наперебой предлагали уехать ей, то в Мизур, то в Кримею, то в санаторий заповедника Лимузен-Натурель. Предлагали «руку, сердце и кое-что ещё».
Генриетта кокетничала, позволяла угощать себя табачными сигаретками, хотя и не курила. Подозреваю, она специально забыла книжку.
Кокетство прервал Прохор Фекан. Он взял Генриетту за плечо, развернул и указал на выход. Она нахмурилась, но ушла. Ветераны обступили Прохора. А он зачем-то начал закатывать рукава рубашки. Я подумал, что сейчас начнётся драка и схватился за микрофон, чтобы прикрикнуть на них по общей связи. Но Прохор задрал рукав рубашки и показал им татуировку на своём плече. На него тут же обрушились рукопожатия и дружеские шлепки.
– Так бы сразу и сказал, что ты свой, – донеслись возгласы ветеранов.
– Три года оттоптал в «Лимузенских комбатантах», – сказала Прохор. – Да потом оставил ради… ради спортивной карьеры.
