А это не день сурка, Оль? Ты такой жизни хотела, когда оставляла мужа и сына?
О них Ольга старалась не думать – слишком больно, слишком щемит где-то в груди. Едва только зацепишься мыслью за Андрея или за Степку, как начнет крутиться: а как они там, а что ели на ужин, а не болеет ли сын – сейчас сезон простуд, а читает ли муж Степе сказку перед сном, а какую сказку, а зовет ли Степа маму, а что Андрей ему на это отвечает, а что было бы, если…
И так много этих «если», что голова становится тяжелой – не удержать.
Четверг наступил, как всегда, неожиданно. Вдруг возник посреди одинаковых дней. Позволил Ольге поспать подольше, понежиться в кровати.
– Теть Оль! Теть Оль! Открой глазки, теть Оль!
Мансур легонько тряс Ольгу за плечо и тыкал в глаза маленьким пальцем. Ай, неприятно!
– Ты меня так без глаз оставишь, – ворчала Ольга, отворачиваясь от Мансура к стене.
Мальчик же не отставал, переползал через женщину и вновь принимался ее трясти:
– Вставай! Нам уже в парк пора! Вставай! Вста-вай! Вста! Вай! Вста-вай!
– Да успеем, – зевала Ольга.
– Все машинки займут, – настаивал Мансур.
В итоге Ольга сдалась. Встала, заправила постель, умылась, наскоро собралась – наряжаться и краситься давно уже перестала – позавтракала, заглянула в комнату Гульноры и Шавката:
– Мы ушли.
Отец большого узбекского семейства с утра пораньше убежал по делам. Гуля же кормила младенца грудью. Ольга часто наблюдала эту картину, и всякий раз у нее словно чуть-чуть набухали груди. Совсем недавно она вот так же кормила своего Степашку, прижимала к себе, смотрела ему в глаза, и во всем мире существовали только они – мать и сын. А теперь вот нет матери у сына, нет сына у матери.
Для Гули сейчас тоже ничего не существовало, кроме нее и младшего (теперь это уже не Мансур), поэтому она вяло махнула рукой: идите, не мешайте нам.
До самого парка Мансур припрыгивал. Не мог идти спокойно. В парке – тоже. Шаг – прыжок, шаг – прыжок, шаг – прыжок. Рука то и дело вырывается из Ольгиной ладони. Попросил купить ему сладкой ваты и сразу потащил к колесу обозрения. Ольга всегда в уме называла его «колесом оборзения», сама не знает почему.
В закрытой кабинке они были вдвоем. Мансур постоянно вскакивал и показывал Ольге достопримечательности:
– Это дом моего друга. Это серый дом. Там дерево большое. Там облако.
Чем выше они поднимались, тем спокойнее становился Мансур. На самом верху он сел рядом с Ольгой и крепко-крепко схватил ее за руку:
– Теть Оль, тебе не страшно?
Женщина улыбнулась, обняла мальчика и сказала:
– Рядом с тобой, Мансурчик, мне ничего не страшно.
– И мне с тобой, – признался мальчик, а сам крепче вцепился в Ольгу.
Они вышли из кабинки, договорились все же сходить и проверить, работают ли машинки, не заржавели ли окончательно. Все, как и планировали.
Вдруг со стороны аллеи тополей раздался пронзительный детский крик:
– Мама! Мама! Мамочка!
Какой-то ребенок, кажется, мальчик, вон тот – в синей кепочке, споткнулся и упал, больно упал, и теперь зовет свою маму.
Ольга резко повернулась на этот крик и чуть было не бросилась к мальчику в синей кепочке, позабыв про Мансура. Внутри ее что-то оборвалось, треснуло, рассыпалось на мельчайшие осколки и впилось в каждую клеточку тела.
Мама.
Как давно ее никто так не называл.
Мама.
Оля, Ольга, тетя Оля, тетя – как угодно, только не мама.
Мама.
Конечно, дети Гули каждый день произносили это слово, но лишь пронзительное «МАМА!», требующее внимания, любви, заботы, лишь это кричащее «мама» вытащило Ольгу из вязкого забытья.
