Однажды, когда упражнялся опять он в чтении книг, а потом, войдя в экстаз, начал призывать имя Божье, – несколько человек, мало доверявших его рассказам, заперли снаружи дверь его комнаты, и раньше того заколотили окна. Преградив таким образом выход, люди эти остановились неподалеку сакли подвижника, желая узнать что из этого выйдет. Они дожидались очень долго, потому что Хажди-Абдулла, не зная этой проказы, спокойно продолжал свое дело, и уже по окончании обморока появился вдруг вне дома, к особенному ужасу людей, которые заперли его.
Вы думаете, что можете сделать что-нибудь против Бога, говорил он им: вы ошибаетесь: вот вы заперли меня, воображая, что без вашей помощи я не выйду; а между тем Бог послал своего ангела выпустить меня через окно, и вот теперь я между вами… Верите ли после того, что я нахожусь под особенным покровительством пророка?…
Окно действительно было отворено, и потому не уверовать было нельзя. Но Хаджи-Абдулла уж слишком увлекся своим торжеством: желая подействовать не обращенных еще сильнее, он рассказал им все, чему только сейчас был свидетелем; и тогда то сбылось предсказание Шамиля: через день после этого, предавшись по обыкновению душеспасительному своему занятию, Хаджи-Абдулла очутился, вместо обморока, в объятиях смерти.
Выслушав эту легенду, я увидел возможность снова заняться исследованием болезни Шамиля, в которой при прошлогодней попытке осталось неразъясненным одно обстоятельство, именно: что он чувствует, или какие видения представляются ему во время обморока? Почти все сочинения, в которых разбирается личность Шамиля, и даже изустные о нем сведения, упоминали о том, что в известных случаях он предавался этому обмороку преднамеренно, а по окончании его объявлялось кому следовало, что пророк или посланник Божий приказал ему принять ту или другую меру, конечно соответствующую его видам.
Округлив должным образом фразу своего вопроса, я предложил его Шамилю. В ответе своем Шамиль снова повторил то, что говорил о своей болезни в первый раз; и потом убедительно доказывал, что все слухи о сношениях его с нездешним миром суть не что иное, как вздор, выдуманный даже не врагами его, хорошо его знавшими, а людьми, не имевшими никакого понятия об условиях его жизни и составлявшими по немногим отрывочным сведениям полную историю его политических и административных действий, дополняя посредством своего воображения то, чего им недоставало. При этом, он указывает на оставшихся в покоренном крае врагов своих, как на людей, которые, не взирая на взаимные их отношения, наверное не подтвердят того, что сам он признает нелепым.
И в самом деле, если принять в соображение, что все сведения о Шамиле и о делах немирного края составлялись до сих пор только на основании показаний отдельных личностей, не имевших права на авторитет и по своему невежеству вообще и по не знанию подробностей дела, часто происходившего в соседней деревне, а наконец и по неприязненным отношениям их к предводителю горцев, а иногда и ко всей стране, – то нельзя не признать в словах Шамиля хоть некоторой основательности. Таким образом, и в самой истории истребления Аварских ханов, составленной с крайнею добросовестностью, нельзя не заподозрить некоторых неверностей; во-первых потому, что автор ее ничего на себя не принимает и тем показывает, что источники, из которых, из которых он почерпнул сообщенные им сведения, не пользуются безусловной его доверностью; а во-вторых потому, что история эта написана со слов «одного Аварца», и именно, казначея Гамзат-бека, Маклача, который захватив казну, бывшую при Имаме в Хунзахе, скрылся и от Хунзахцев и от мюридов, которым он должен был передать вверенные его хранению деньги.
