Читать онлайн Лидия Чарская - Щелчок

На утренней заре, задолго до восхода солнышка, из леса выехало несколько крытых грязным полотном телег.

Лишь только телеги остановились на лесной опушке, из-под навесов их выскочили смуглые, черноглазые, курчавые люди с вороватыми лицами и грубыми голосами.

Взрослые мужчины, одетые в рваные куртки, со старыми мятыми шляпами на головах, с порыжевшими запыленными сапогами, принялись отпрягать лошадей, в то время как пестро и ярко наряженные в цветные лохмотья женщины и грязные, до черноты загорелые ребятишки, в одних холщовых грубых рубашонках, вместе с подростками стали собирать сухие ветви и сучья для костра.

Вскоре костер этот был готов и запылал среди лужайки у леса.

Одна из женщин поставила на огонь большой черный таганец с крупою, другая, старая, с седыми лохмами, выбившимися из-под платка, взяла в руки огромный каравай хлеба и большой кухонный нож.

– Эй, вы, дармоеды, подходи за едою! – закричала резким голосом старуха и, нарезав хлеб ломтями, стала оделять им толпившихся вокруг нее ребят.

Последние с жадностью хватали куски, причем старшие из ребятишек вырывали хлеб у младших. Поднялись невообразимый шум, гам, писк и плач.

Старуха с крючковатым носом издали погрозила костлявым пальцем расшумевшейся детворе, но те и не подумали утихнуть. Напротив, еще отчаяннее закипела, еще более усилилась возня.

– Эй, Иванка, уйми ребят, что ли! Сладу с ними нет! – крикнула кому-то старуха.

Из-под навеса ближайшей из телег вылез высокий широкоплечий мужчина, одетый чище и лучше остальных, с серебряной серьгой в ухе, с длинною ременною плетью в руке.

– Эге, мелюзга не в меру расшумелась! – свирепо взглянув на дравшихся ребятишек, крикнул он что было сил и, взмахнув своей страшной плетью, опустил ее на спины дерущихся ребят.

Дружный отчаянный визг огласил опушку, и малыши, как стая испуганных воробьев, разлетелись все в разные стороны от сурового дяди Иванки и его страшной плети.

– Еда поспела. Ступайте хлебать похлебку, – проговорила молодая женщина, хлопотавшая над таганцом у костра.

На это приглашение со всех сторон потянулись прибывшие на опушку леса люди, стали рассаживаться у огня. Старуха нарезала хлеба, молодая сняла котелок с огня и поставила его перед усевшимися в кружок мужчинами. Каждый вынул из кармана деревянную ложку и стал с жадностью черпать ею похлебку, находившуюся в котле.

Только подростки и малыши остались без завтрака. Они жевали черствые корки хлеба и с завистью поглядывали издали на евших у костра людей.

Смуглые люди были цыгане. Как и все цыгане, они вели бродячую жизнь, переезжали с места на место в своих крытых телегах, останавливаясь всем табором лишь на короткое время то здесь, то там, где-нибудь на краю деревни или вдали от города. И тут у них начиналась «торговля»: мужчины обменивали лошадей на рынках (по большей части дурных на хороших) или продавали неопытным людям своих никуда не годных лошадей; женщины же и дети бродили по окрестностям своих стоянок, гадали на картах или предсказывали судьбу по линиям рук, получая за это по нескольку копеек; чаще же всего, без всякого гадания, они выпрашивали милостыню.

Но ходили небезосновательные слухи, что цыгане не прочь и воровать при случае, и где бы они ни побывали – везде как-то загадочно пропадали разные вещи.

За это цыган повсюду презирали и преследовали, и они, никогда не останавливаясь подолгу на одном месте, старались укрываться вдали от селений.

Таковы были люди, расположившиеся рано утром на опушке леса.

Оставьте меня! Не мучьте меня! Что я сделала вам? Отпустите меня! Оставьте! Я не виновата! Я ни в чем не виновата! Отпустите же! Не троньте меня!

Вдалеке от костра, с рассевшимся вокруг него взрослым населением табора, собралась небольшая группа подростков – черномазых мальчишек и девчонок, одетых в такие же, как у взрослых, грязные пестрые лохмотья. Схватившись за руки, они образовали небольшой хоровод и кружились с громким хохотом, свистом и улюлюканьем, выкрикивая то и дело резкие, грубые, бранные слова.

В их кругу, со всех сторон замкнутая ими, металась девочка, лет девяти-десяти.

Маленькая, худенькая, тщедушная, с белокурыми, как лен, волосами, она резко отличалась от смуглых до черноты цыганских детей своею внешностью и белой кожей, слегка тронутой налетом загара и пыли.

В ее больших синих глазах стояли слезы, все худенькое тело дрожало; она испуганно поглядывала взглядом зверька, затравленного до полусмерти, на кружившихся вокруг нее ребят.

От быстрого кружения хоровода у девочки рябило в глазах; от крика и гама болела и кружилась голова; сердце то замирало от страха, то колотилось в маленькой груди, как подстреленная пташка.

– Отпустите меня! Отпустите! – молила она со слезами на глазах, протягивая вперед худенькие ручки.

Но шалуны не обращали внимания на ее просьбы и мольбы.

Громче, пронзительнее раздавались их крики. Все быстрее и быстрее кружились цыганята. Все резче и пронзительнее хохотали они, потешаясь над маленькой жертвой, метавшейся среди круга и молившей их о пощаде.

И вот неожиданно, быстро остановился хоровод как вкопанный.

Высокий, долговязый мальчишка, лет четырнадцати, с неприятным воровато-бегающим взглядом и кривой усмешкой, отделился от круга, приблизился к девочке и заговорил, кривляясь и строя страшные гримасы:

– Отпустим тебя, если ты нам спляшешь… Попляши, не смущайся, пряник дадим… А плясать не станешь – не взыщи… так тебя огрею кнутовищем, что небо покажется с овчинку. Ну, пляши! Слышишь, пляши! Ха, ха, ха! – заключил он громким хохотом свою речь.

– Ха, ха, ха! – отозвались ему другие ребята таким же злорадным смехом. – Попляши, Галька; ну же, скорей попляши!

Они запели гнусавыми голосами:

И, схватившись снова за руки, завертелись и запрыгали вокруг той, которую называли Галькой, угрожая ей кулаками, сверкая глазами и показывая языки.

А Яшка Долговязый, как звали старшего мальчугана, совсем близко подошел к худенькой девочке и, выхватив из-за пояса кнут, почти такой же, как у дяди Иванки, хозяина табора, только поменьше размером, взмахнул им над головой несчастной.

– Пляши сейчас же, чужачка негодная! Ой, тебе говорю, Галька, лучше пляши!

– Оставьте меня, я не умею плясать, – с отчаянием в голосе простонала девочка.

– Ага, не умеешь! Хлеб наш цыганский умеешь есть, а плясать не умеешь! Каждая цыганка должна уметь петь и плясать. На то мы и вольные птахи, цыганские птицы певчие…

– Я же собираю милостыньку… Я же не сижу без дела, – чуть слышным шепотом оправдывалась девочка.

– Ха, ха! Много ты собираешь!.. Дармоедка ты, вот тебе и весь сказ!

И, злобно сверкнув глазами, он прибавил, грубо дернув девочку за коротенькую белокурую косичку, болтавшуюся у нее за спиной:

– В последний раз спрашиваю я тебя: будешь ты плясать нам или нет?

И так как Галька, окаменев от испуга, стояла, не двигаясь с места, и только моргала полными слез глазами, он снова поднял руку с кнутом и высоко взмахнул им над головой своей жертвы.

Отчаянный вопль боли и ужаса вырвался из груди девочки. Она протянула ручонки по направлению к лесу и громко закричала, собрав все свои силы:

– Орля! Орля! Где ты? Спаси меня, Орля! Спаси!

Я здесь! Здесь я, Галина! – послышался звонкий, свежий голосок, и на опушку леса выскочил мальчик лет двенадцати и, в несколько быстрых прыжков, очутился в кругу детей.

– Ага! Опять обижали Гальку! Ну уж, ладно, теперь не спущу! Держись! – крикнул он по-цыгански и быстрым взором смерил Яшку с головы до ног.

Его черные, с иссиня-белыми яблоками белков глаза сверкнули бешенством; сильные, грязные руки сжались в кулаки; курчавые волосы, ниспадая на лоб и брови, придавали дикий вид его смуглому лицу с яркими пунцовыми губами, сквозь алые каемки которых сверкали ослепительно белые, как сахар, зубы.

Яшка был на целую голову выше вновь прибывшего цыганенка и года на два старше его. Но меньше всего об этом думал черноглазый Орля.

– Раз! Два! Три!

С быстротою и ловкостью кошки он прыгнул на грудь Яшки и вцепился в его плечи так быстро, с такой неожиданной силой, что тот не выдержал натиска, зашатался и, не сумев сохранить равновесия, очутился на земле.

– Ага! Попался! Будешь знать теперь, как обижать Гальку!..

Яшка бессильно барахтался, лежа на земле, а на груди его сидел торжествующий Орля.

Сильный, здоровый, ловкий мальчуган напряженно сжимал коленями ребра противника, в то же время руками прижимая его плечи к земле. Свободными оставались только ноги Яшки, которыми он и выделывал, желая вырваться из рук врага, такие уморительные и потешные движения, что, глядя на него, все остальные ребята не могли удержаться от смеха.

– Ай да Орля! Молодец, Орля! Орел наш, недаром так зовется! – кричали они, позабыв, что только за минуту до этого были на стороне Яшки, который всячески подзадоривал их дразнить и мучить бедную Гальку.

Этот смех и одобрения пришлись, однако, не по вкусу черноглазому Орле.

– Эй, вы! Молчать у меня! Чего рты разинули? – закричал он звучным, сочным голосом. – Знай все, кто хоть раз пальцем посмеет тронуть Гальку, словом единым обидит ее, с тем я разделаюсь по-свойски! Слыхали?

– А ты, Долговязый, вот что, – добавил он с угрозою своему поверженному врагу, – ты у меня смотри: на этот раз отпущу – колотить не стану, а впредь не помилую… Ты ведь знаешь, я сильнее тебя, Яков, и шутить не люблю… А чтобы ты помнил раз и навсегда слова мои, вот тебе в наказание…

Тут, с быстротою молнии, Орля выхватил из руки все еще барахтавшегося под ним длинного цыганенка кнут и, в одну секунду переломив его на несколько мелких частей, далеко отшвырнул обломки кнутовища в кусты, прибавив уже с добродушным смехом:

– Ну, какой ты теперь цыган, Яшка? Без кнута цыган – то же, что без седла конь! Осрамился ты, Долговязый, на долгие годы. И поделом тебе!.. Не будешь Гальку обижать.

Красный, сконфуженный, униженный, поднялся с земли Яшка. Его злые, разгоревшиеся, как уголья, глаза метали целое пламя бешенства, зубы оскалились, как у дикого зверя.

Орля сказал правду: кнут является неизбежной необходимостью каждого цыгана и подростка; цыганята очень важничают, имея при себе хорошие, прочные кнуты. Потеря такого кнута считалась большой оплошностью как для взрослого, так и для мальчика-подростка.

Вот почему, рыча по-звериному, озлобленный Яшка подступил к Орле с налившимися кровью глазами, с угрожающе сжатыми кулаками.

– Слушай ты, молокосос! Да я тебя за это!.. Да я тебя за это!..

Он не успел докончить своей угрозы. Пронзительный свисток пронесся в эту минуту по лесной опушке и замер в лесу.

Дети разом встрепенулись и засуетились.

– Дядя Иванка кличет! Хозяин кличет! Слышь, ребята, зовет хозяин! Бежим к нему, живо!

И они кинулись дружной толпой в ту сторону, откуда слышался призыв свистка.

– А мы еще посчитаемся с тобою! – пробегая мимо черноглазого Орли, прошипел ему в самое ухо Яшка. – Ты так легко не уйдешь от меня. Врешь, не уйдешь!

– Ладно! Заведи раньше себе кнут, Долговязый, – добродушно ответил ему тот и, взяв за руку все еще плакавшую девочку, произнес не то ласково, не то ворчливо:

– Ну, полно, не реви, Галька! Страсть не люблю, когда ревут! Слышишь? Перестань сейчас же! Дядя Иванка звал. Идем к нему, – и, взяв за руку девочку, он поспешил на зов вслед за другими ребятами.