– И подумать только, какая бездна событий происходит за пределами Бейкер-стрит, где жизнь так однообразна! – продолжал Холмс, не обращая внимания на мои слова. – В Париже и Вене, где царят Ротшильды, публика кружит в котильонах и развлекается постановкой «живых картин». Сам Штраус дирижирует на придворных балах. В моду входят полеты на воздушном шаре. Придворная актриса Катарина Шратт[4] поднималась в воздух уже три раза.
Сейчас, одетый на выход, в черном пиджаке свободного кроя и крахмальном воротничке, Холмс выглядел в высшей степени респектабельным. Но послушали бы вы, как вздыхала наша квартирная хозяйка, когда вытирала от пыли, начищала щеткой и намывала разные милые пустячки в его комнате. Огромное остроконечное копье. Медвежий череп. Настенную тарелку с изображением великого английского боксера еврейского происхождения Даниеля Мендозы – по мнению Холмса, отца кулачного боя. Резную деревянную фигуру полубога Мауи. Гарпун с гравировкой на ручке: «Пароход „Морской единорог“. Данди»[5]. Ласты тюленя. Теннисные ракетки и биты для игры в крикет, к которому Холмс пристрастился за время короткого пребывания в Оксфорде и Кембридже. Да, я бы не назвал своего друга аккуратным. Для химических опытов он запросто мог использовать большое треснутое бело-синее блюдо, добытое во время осады Александрии в 1882 году сыном одного моего пожилого пациента, а то и подаваемую на стол масленку.
– Вам ли жаловаться на скуку, Холмс? – попенял я ему, улыбаясь и отложив в сторону салфетку. – К вашим услугам прибегают самые важные персоны, приглашая разделить с ними трапезу. Всего две недели назад вы раскрыли случай, который я назвал бы «Делом о великане». Вам удалось доказать, что следы под окном оставлены ходулями, а не приставной лестницей.
– Уотсон, я ценю ваши усилия утешить меня и примирить с моей так называемой славой. Тем не менее я настаиваю на том, что каждое утро должно начинаться хотя бы с маленькой, но победы, а каждый вечер должен заканчиваться добрым сражением, если хочешь быть всегда на коне. Но рано или поздно кульминация минует, актеры сходят со сцены, и будущее предстает перед нами еще более неопределенным, чем когда-либо прежде.
Желая поддержать друга, я ответил:
– Как знать… Может быть, совсем скоро мы снова услышим стук в дверь или получим телеграмму с известием о новом таинственном преступлении?
Неожиданно внимание Холмса привлекла небольшая супница, стоящая на нашем столе несколько в стороне от серебряных приборов. Мы позвали официанта, который, однако, заявил, что ему ничего не известно об этом предмете сервировки. Затем он придвинул супницу ко мне и снял крышку. Внутри лежал конверт с надписью: «Шерлоку Холмсу, эсквайру». Внутри обнаружился лист розоватой бумаги, на котором было небрежно написано от руки:
Я буду у Вас в пять часов. К этому меня вынуждают обстоятельства, серьезность которых вряд ли можно преувеличить.
Я передал записку Холмсу.
– Недавние успехи совсем лишили нас бдительности, – заметил он с грустью. – В эту супницу нам легко могли подложить болотную гадюку. – И добавил довольным тоном: – Справедливости ради следует заметить, что автор записки, хоть он изобретателен и хитер, не питает к нам вражды. Судя по слогу, он категоричен и всегда имеет собственное мнение по любому вопросу. Бумага дорогая, что говорит о его достатке. Одна ее пачка стоит не меньше чем полкроны. – Холмс протянул мне листок: – Обратите внимание на ее плотность, а также на водяные знаки. Ее произвели не в Англии. Ваши предположения, Уотсон, кажется, начинают сбываться.
