Ну почему-почему-почему все непременно и без исключения должны ходить в школу? Неужели без этого никак? Я долго об этом думала, и у меня появилась теория. Все дети рождаются счастливыми, и, пока они маленькие, с ними все хорошо, у них мозги чистые, как деревенские колодцы. Они могут болтать с птицами и слышать деревья, смеяться и радоваться просто так, а не из-за чего-то. Но взрослые – обычные взрослые, а не такие, как Кира Сергеевна, – почему-то думают, что человека кроме радости надо еще многому научить. И учат. И тогда мозги становятся не деревенскими колодцами, а водой из-под крана. И птичий язык уже не понимаешь. И дерево для тебя – просто ствол с ветками, а не старая ворчливая старушка Гертруда, растущая у нас во дворе. Вообще-то Гертруда – это дуб, и я ее не слышала, пока в пятом классе меня кто-то не окликнул. С тех пор мы перебрасываемся с ней словечками. Я ей: «Что-то желудей у тебя в этом году маловато». А она: «Лучше бы на себя посмотрела, руки в цыпках, а ходишь без перчаток». Я засовываю руки в карманы и прошу ее не ругаться.
– Лина, ты там уснула? Сколько можно в ванной торчать?!
Вот так всегда. Как только додумаешься до чего-то важного, так обязательно тебя отвлекут. Надо еще решить, что сегодня надеть. Мама, в джинсах и длинной красной кофте до колен, сидит перед ноутбуком и не отрываясь от монитора нарезает сыр для бутербродов.
– Давай скорее, опоздаешь. Чай уже остыл. – Будто и сказать больше нечего утром.
– Вообще-то разрешения надо спрашивать, когда берешь вещи из кладовки, – бормочу я в шкаф, из которого друг за другом вытаскиваю плечики с рубашками.
– Ты про кофту? Просто захотелось яркого, а у меня, ты же знаешь, ничего такого нет. Вот зашла в твой музей. По-моему, ничего, а? Как тебе? – Она встает и крутится передо мной красным пятном.
– Нормально. Только непривычно. Тебя на работе не узнают.
– А вот и пусть! Между прочим, тебе тоже можно что-то повеселее, – комментирует она мою черную юбку до колен и серую водолазку.
– Не надо веселее, так в самый раз. – Оглядываю себя в зеркало, расчесываюсь и выхватываю из ее рук очередной бутерброд. Все-таки хорошо Кире – у нее семь блузок на каждый день недели, ей не надо думать, что надеть.
– Ты опять взяла мои колготки. – Она красит губы красной, в тон кофте, помадой.
– Мои все порвались.
– У тебя рвутся каждый день.
– Я не виновата.
Она молчит, смотрит на меня и вздыхает.
– Ты уснула вчера прямо у Киры на диване. Пришлось тебя будить и вести домой, – говорит она грустно.
– Могли и не будить, переночевала бы у Киры.
– Лин, ты к урокам готова? – мама глядит встревоженно. Мне хочется подойти, утешить ее, обнять, но утром такое практически невозможно.
– Готова, готова.
Мы сталкиваемся в прихожей, я влезаю в куртку, она – в пальто, смотримся с разных сторон в одно зеркало.
– Ты похожа на Софи Марсо, – говорю я.
– А ты – на Амели, – отвечает она и обнимает меня за плечи. Так и стоим у зеркала, прижавшись друг к другу, перед тем как разбежаться до вечера. Я – в школу, чтобы учиться, она – в редакцию, чтобы исправлять ошибки и вставлять пропущенные запятые.
