– Какого…
– Ты заешь, – перебил он. – Не надо постоянно волноваться или еще что. Достало.
Либби упрямо выпятила челюсть.
– Так я теперь тебя утомляю?
Она правда утомляла Нико, но почему сама еще не поняла этого, оставалось тайной из тайн.
– Ты хороша, Роудс, – напомнил он, пока она опять не накинулась на него. – Ты хороша, ясно? Просто уясни, что я не стал бы донимать тебя в ином случае.
– Будто меня волнует твое мнение, Варона.
– Тебе вообще любое мнение волнует, Роудс. Особенно мое.
– О, особенно твое? Правда, что ли?
– Да. – Ведь ясно же. – Какой смысл отрицать это?
Вот теперь Либби завелась, но злая Либби хотя бы была лучше слабой и неуверенной.
– Ладно, проехали, – пробормотала она. – Просто… до встречи. Да завтра, наверное.
Она развернулась и пошла дальше, вглубь квартала.
– Передай Эзре, что я говорю «супер»! – крикнул вдогонку Нико.
Либби, не оборачиваясь, показала ему средний палец.
Значит, все хорошо, ну, или хотя бы как обычно.
Нико заставил себя пройти несколько кварталов своим ходом, а потом взмахом руки перенесся наверх, миновав бакалейную лавку, а заодно четыре этажа, наполненных дикой смесью разнообразных и не сочетающихся ароматов, и оказался на захламленной лестничной площадке их дурно перепланированной двухкомнатной квартиры, в которой они последние три года жили по соседству с огромной доминиканской семьей и их неуправляемым чихуа-хуа. Нико пошаманил с защитой и без ключа ввалился в жилище, застав внутри обычных его обитателей: на диване (который выиграл в «камень-ножницы-бумага» у братьев-бенгальцев снизу) сидел не то чтобы блондин и не то чтобы смуглый обладатель миндалевидных глаз, мнимой бессонницы, пятидневной щетины и ужасной осанки, а рядом с ним дремал, растянувшись, черный лабрадор.
– Николас, – сказал Гидеон, с улыбкой поднимая на него взгляд. – Cómo estás[1]?
– А, bien, más o menos. Ça va?[2]
– Oui, ça va[3], – ответил Гидеон, толкнув собаку. – Макс, подъем. – Помедлив немного, песель сполз с дивана, потянулся и недовольно посмотрел на людей из-под набрякших век. А потом в мгновение ока принял свою обычную форму, лениво почесывая ежик волос на голове и сердито глядя через плечо на Гидеона.
– Я так хорошо устроился, жопа ты с ручкой, – объявил человек, которого то называли Максимилиан Виридиан Вольф (и который в лучшие времена вел себя хотя бы не совсем как животное), то нет.
– В отличие от меня, – сказал Гидеон своим обычным ровным тоном, вставая и отбрасывая газету, которую читал. – Пойдем выйдем? Поужинаем?
– Не, я сготовлю, – сказал Нико. Готовить и правда умел только он, тогда как Макс почти не стремился осваивать практические навыки, а у Гидеона… были свои проблемы. Прямо сейчас Гидеон стоял без рубашки и потягивался, подняв руки над спорадически поблескивающими песочными прядями, и если бы не синяки под глазами, то выглядел бы он почти нормально.
Нормальным он, конечно же не был, но его обманчивая обычность казалась очаровательной.
Если не считать вечного разгильдяйства, Нико видел Гидеона в состояниях и похуже этого. Например, когда он спешно мотал от своей мамаши-проходимки, Эйлиф. Она иногда выныривала из толчка в общественном туалете или первой попавшейся канавы, полной дождевой воды. Плюс он обходил стороной приемную семью, которые были, скорее, даже не семьей, а кучкой новошотландских упырей. Последние несколько недель дались Гидеону особенно тяжело, однако Нико почти не сомневался: это неизбежный результат окончания НУМИ. Четыре года Гидеон прожил почти нормальной жизнью, и вот теперь ему некуда податься, да еще проявилась тяжелая форма того, что менее осведомленный человек назвал бы хронической нарколепсией.
