Мир содрогнулся.
– Ч-черт…
Я поднес свои кулаки к лицу. Мои губы жалко тряслись, с них падали и тут же таяли в пропитанном смертью воздухе какие-то бессвязные ругательства. Но руки мои не дрожали. Мои слабые, много лет не поднимавшие ничего тяжелее этих сумок с макулатурой, преподавательские руки, мои заячьи лапки… Третьего дня, возвращаясь домой, в темном подъезде на лестнице я поскользнулся на плевке и въехал костяшками правой кисти в облупленную стену. Было очень больно, ссадина кровоточила, и Маришка спросила: «Ты что, подрался?» – в шутку, разумеется, потому что ни с кем никогда я не дрался и подраться не мог… а потом замазала болячку Васькиной зеленкой.
Не было на правом моем кулаке подживающей коросты. Не было новых ссадин, не было ничего – словно не этими кулаками я только что валил наземь крупных и неслабых бандюганов с бульдожьими харями. Только кровавые брызги… не моя кровь.
У меня были чужие руки.
– Ч-ч-че-о-орррт…
Мне нужно было домой, к Маришке. Сесть в своем уголке, включить настольную лампу, быть может – хватануть спирта. Подумать, разобраться. Со мной творилось что-то непонятное. И мне не нравилось ни то, как я менялся, ни то, что я менялся вообще. Я не хотел делить свое тело ни с кем… Интересно, когда сходят с ума – тоже какое-то время отдают себе в этом отчет, или сразу погружаются в паранойю с макушкой, не успев заметить за собой ничего необычного?
На хрен всех, домой… домой…
Я обернулся в поисках своих сумок.
Стояли трое. В странных, не по погоде легких одеждах, напоминающих черные кожаные латы. Лиц не разобрать под нелепыми, глубоко надвинутыми на лоб шапками. Все невысокие, но ладно скроенные, неразличимые между собой, словно тройняшки.
Другая Кодла.
– Вам еще мало? – спросил я замерзшим голосом, и безраздельно владевшее мною альтер-эго уже прикинуло, как мне совладать и с этой троицей, а потрясенное эго совсем закисло, оставив всякие попытки хоть как-то интерпретировать собственные поступки.
– Дэйэ илвнэо, – ответил передний. – Югуйлилзе гвуэр.
«Что, что?» – уже собрался я было в растерянности переспросить.
Но в мозгу моем, как на пиратской видеокассете, сам собой неведомо откуда возник синхронный перевод.
– Ты великий воин, – говорил незнакомец. – Ты достоин Воплощения.
Затем он отшагнул в сторону – трамвайная качка не беспокоила его, в точности как и меня, – и в руках у закрытого им другого тройняшки обнаружился маленький аккуратный арбалет, нацеленный точнехонько мне в грудь, и его наличие вторым актом сценария никак не было учтено, не снабжен я был ничем подходящим, чтобы отразить атаку, ни мечом, ни щитом, ни панцирем из носорожьей шкуры… какая, блин, носорожья шкура? какой меч? что я с этим сраным мечом стану делать в трамвае?.. но альтер-эго не оплошало и на сей раз: я уже уходил из-под прицела, заваливаясь на спину в головоломном кульбите, чтобы укатиться за шевелящуюся груду тел, еще недавно бывших Кодлой, за сидения, поближе к двери, и все же не хватило мне доли мгновения, чтобы опередить стрелу, и она настигла меня, вскользь оцарапала шею… малюсенькая отравленная стрелка из железного дерева, и я завершил падение уже оцепеневший, скорее труп, нежели человек.
… я унижен и подавлен, я слизняк, я «подлый трус», как выдразнивали страстотерпца кота Леопольда[21] злокозненные мыши, но в отличие от рисованного кота, с его ангельской политкорректностью, я действительно трус, потому что бессилен совладать с собой и ступить на этот чертов мостик, куда, щерясь бесовской ухмылкой, манит меня мой спутник. Я пытаюсь зажмуриться и позабыть о том, что распростерлось под этим мостиком, но первобытный ужас вопреки остаткам моей воли всплывает из темных недр подсознания и обращает меня из нормального и довольно самолюбивого мужика тридцати с лишним лет в половую тряпку. Я могу клясть себя за малодушие сколько заблагорассудится, убеждать себя, что это нарочно подстроено, чтобы испытать меня на излом. Все равно ничего поделать нельзя. Безнадега просто апокалипсическая.
