– Вероятность того, что он умрет при лечении, слишком высока, – пояснил один из хилеров. – Никто не будет даже пытаться.
– Но единственная альтернатива для него – смерть, – напомнила капитан. – С учетом этого, почему бы не попытаться?
– Вы мыслите как человек.
– Как капитан.
– Не важно. Нужно мыслить как хилер. При исцелении головного мозга мы слишком сильно настраиваемся на пациента, слишком сильно срастаемся с ним. Если он все-таки умрет в такой момент, мы не просто почувствуем эту смерть, мы проживем ее. Подобное никогда не забывается и никогда не отпускает. Мы ввязываемся в это, если шансы спасти кого-то хотя бы до двадцати процентов доходят. У него они меньше десяти. Мне очень жаль.
Из всего сказанного, лишь последняя фраза была ложью, Лукия за таким внимательно следила. Хилеру не было жаль, он не знал Рале и не собирался тратить душевные силы на незнакомца. А вот все остальное оказалось правдой: сама попытка исцелить головной мозг несла в себе слишком большой риск.
Лишь теперь Лукия в полной мере понимала, через что проходила Римильда Фревилл во время миссий на «Северной короне». Сама хилер не рассказывала, насколько ей тяжело, однако порой это было видно. Она никогда не жалела себя… и в последний раз не пожалела.
Но сокрушаться об этом бессмысленно, спасти Римильду уже не удастся, а Рале все еще жив. Лукия продолжила бороться за его жизнь: консультировалась с хирургами мира людей, разговаривала со специалистами по кибернетическим протезам.
Все оказалось бесполезно. Врачи и хилеры сошлись в одном: современная медицина могла спасти тело Рале, но не его разум.
Нельзя сказать, что в этот момент к Лукии сразу пришло смирение. Ей как капитану вообще не полагалось ничего чувствовать, только думать и анализировать. С точки зрения разума, все было просто: Рале перестал быть ценным ресурсом, его надлежало утилизировать и найти новый.
А она так не могла. Она искала спасение, она пыталась… и все равно ничего не добилась. Нет, она могла бы похитить его, вывезти туда, где жизнеобеспечение продолжило бы работу. Такие мысли были чудовищны для капитана и грозили трибуналом, но Лукия позволила их себе – только чтобы от них отказаться.
Попытка спасти Рале таким образом стала бы слишком эгоистичным поступком, как бы странно это ни звучало. Позволение ему долгие годы загнивать в собственном теле лишь избавило бы Лукию и остальных от немедленной боли утраты. Его умирание стало бы привычным, а потому неважным. Рале вроде как остался бы жив, и это означало бы, что плакать о нем не обязательно. Но при этом он исчезал из непосредственного окружения, он не сражался рядом, не давал советов, не улыбался… он не был. И в день, когда его несчастное тело все-таки не смогло бы существовать даже с помощью машин, все приняли бы это как данность, выслушали новость между делом, изобразили грусть для приличия и двинулись дальше.
Лукия не могла так с ним поступить в жалкой попытке ослабить собственную боль. Его смерть должна была стать потрясением и трагедией – такой же значительной, какой была его жизнь. Рале заслуживал истинных слез и истинной скорби. Поэтому капитан пересилила себя и ничего не сделала, когда комиссия решила его умертвить. Поэтому и остальным не сказала – чтобы Киган не устроил тут драку, чтобы Альда, еще не пережившая толком собственное горе, не попыталась оттянуть неизбежное.
