«Даждь дождь, земли жаждь» – эта фраза постоянно крутилась и крутилась в моей голове, пока я наконец не проснулся.
Мне по-прежнему казалось, что слышу женское пение и голоса – протяжные, но не заунывные, а добрые, хорошие. Будто бы теперь запела она – сама эта песчаная, удовлетворённая земля лесов. И слышались в шуме незнакомые, но такие мягкие окончания слов – атя, азя, ава, ляй. Всё ожило, и даже, кажется, птицы запели. Словно из рая наконец-то спустились настоящие благородные певчие.
Что-то настроение у меня стало совсем уж лирическим, подумал я, а чем занять вечер – не знал. Вышел в сад. С веток яблонь капало, пахло сыростью, хвоей, но так хорошо, что хотелось дышать во всю грудь. Забыл убрать надувной матрас – он теперь плавал в небольшой луже среди зарослей подорожника, словно лодочка по прудику.
Лишь подумал – побуду один тут, дождусь наступления полных сумерек, как кто-то зашумел мокрыми ветками. Показались двое – умиротворённый, непохожий на себя Шиндяй, и понурый старик.
– Вот интересно, где Пинди живут, в Пиндостане? Вот теперь тебе только туда и бежать, там тебя такого на радостях примут в объятия, – говорил Шиндяй. – Если, конечно, успеешь убежать, у тебя старуха меткая!
Он заметил меня:
– Михан, ты теперь тут пахан, раз полдома прикупил, надо вопрос решить важный, – сказал Шиндяй. – Вот, товарища, например, покормить, он сегодня столько пережил, а сам с утра не жрамши. Ты ведь не жрамши, Пиндя?
Тот как-то виновато кивнул и посмотрел на меня.
– Там где дом сгорел, и лишь пепла горка, два по сто росло кустов махорки, – пропел Шиндяй. Похоже, он решил добить старика колкостями, но, видимо, имел право. Тот отмалчивался.
Я принёс хлеб, какие-то консервы, что купил утром, паштет, запечённый в костре ещё день назад картофель, и мы, выловив в луже матрас, сели втроём на него, вытянув ноги.
– Вроде худые все, не порвём его до треску-то, – сказал Шиндяй, упав на него первым и облокотившись. Пиндя неловко примостился на краешке – точнее, на выпуклой возвышенности, где я обычно лежу головой. Он этого не знал.
– Двести кустов махооорки, – продолжал петь Шиндяй.
– Не надо, – только и выдохнул Пиндя. Мне стало его жалко.
– Ладно, ешь давай! А потом ко мне пойдём, чего уж там. Поживёшь, сколько надо. Только это, пить-курить не буш? У меня с этим строго! Сухость, строгость, так сказать! По древним лесным правилам.
Тот перестал жевать, не зная, что и ответить. Ломоть хлеба выпал из руки. Глаза его были красными – он давно протрезвел, но выглядел помятым, совсем нездоровым.
У меня в горле застыл комок.
– Пока вот так. А нос не вешай, начальство, думаю, что-нибудь решит. Оно у нас умное. Штрафанут тебя, да. И поделом. Как следует, – Шиндяй присвистнул. – Но потом сам посуди – не по миру ж вас пускать со старухой? Пустые избы в посёлке есть, может, чего выделят вам из фонда лесничества. Тебе, кстати, может, и страховка положена? А, Пётр Дмитрич?
Тот сидел, раскрыв беззубый рот, и без слёз плакал, задыхаясь и давясь:
– Я ж тебя, Витя, с грязью мешал, я ж на тебя людей натравливал… Даже ведь плёл по пьяни, что это ты, колдун, дождик украл! Ведь бывает такое! В лесу поживи, во всё верить начнёшь! А ты! К себе? Жить? Как так?
– Ладно, не надо, давай ещё сопли с тобой розовые, кучерявые развесим по веткам! Вот по всей этой красоте! Подбери нюни-то, да ешь лучше! И позубастей. А то нам с тобой ещё до дома пиликать. А дождик-то и я правда украл, всё заранее продумал.
