Сначала Филипп отдал приказ казнить самонадеянного пачкуна и мазилу, однако вступился сын, молодой Александр, который сказал, что столь величаво никто еще не изображал царя и просто глупо уничтожать такого мастера, если стену можно расписать заново.
Филипп редко внимал советам сына (впрочем, Александр еще реже осмеливался вообще открывать рот в его присутствии!), но на сей раз неожиданно для всех его послушался. Изображение Апеллес переделал очень быстро. Лица пришлось выдумывать, и они утратили то живое, непосредственное выражение, которым пленяли прежде. Но царь остался доволен, ибо его собственный лик засиял теперь еще ярче. Он щедро наградил Апеллеса, и тот некоторое время состоял в свите Филиппа Македонского, пока не устал от непрестанных кочевий и сражений, не встревожился, что разучится писать что бы то ни было, кроме военных сцен и свирепых воинских физиономий, и не отпросился на время в Афины – дать мирный отдых своему взнузданному и нахлестанному вдохновению. Александр снова помог ему убедить отца, и Апеллес уехал, увозя с собой свою мировую славу – и те уроки, которые он извлек из общения с сильными мира сего.
Именно благодаря одному из таких уроков он теперь искал натурщиков где угодно, только не среди своих будущих зрителей и ценителей.
Рабы в этом смысле подходили больше всего, ибо их постоянно перепродают, это раз, а во-вторых, ни один раб не будет настолько безумен, чтобы признать свое сходство с олимпийцем или хотя бы сатиром. За святотатство его колесуют, и это будет еще мягким наказанием. Как бы не содрали кожу с живого, как некогда поступил разгневанный Аполлон с чрезмерно самонадеянным Марсием!
В поисках новых лиц с необычным выражением Апеллес и прибыл в тот день в пирейскую лесху и попросил Элия показать свежий товар.
– Вряд ли тебя хоть кто-то привлечет, – огорченно махнул тот рукой. – Не на ком взору отдохнуть! Нынче все полудохлые, как на подбор. Мало ели, а…
– …а били их много, – со знанием дела продолжил Апеллес. – Лица изуродованы?
– Нет, просто грязные и тупые.
– Грязные?! Ты их что ж, еще в купальню не водил? – изумился Апеллес, зная пристрастие Элия к чистоте: вымытый, аккуратный товар можно продать дороже, чем чумазый и вонючий.
– Только собирался.
– Ну так веди сейчас. А я посмотрю.
Элий отдал приказ надсмотрщику отправить товар мыться и вновь обратился к уважаемому земляку:
– Изволь отведать вина – алого самосского, сладкого, как ты любишь. Мне привезли также беотийский хлеб с орехами, твой любимый… Великолепный хлеб! Разводишь в кратере водой вино, обмакиваешь туда тугой кусочек хлеба, и он сразу становится мягким, будто только что испечен, а уж благоухает-то как! – Элий причмокнул губами. – Отведай! А тем временем эти грязнули немножко отмоются.
– Вино потом, – отмахнулся Апеллес. – Я хочу посмотреть на них сейчас.
– На немытых? – изумился Элий.
– На купающихся, – ухмыльнулся Апеллес, и Элий только вздохнул, не смея больше спорить с великим человеком.
Апеллей отстегнул круглую сердоликовую, вплавленную в золото, карфиту[16], которая придерживала на груди нарядный, изысканно задрапированный гиматий с охряной каймой по краям, сбросил его и остался лишь в длинном золотистом хитоне, украшенном по подолу темно-красным критским узором. Одни лишь рабы или воины носили короткие хитоны до колен или выше – почтенные люди позволяли себе открывать только щиколотки. Конечно, во время работы Апеллес не стеснял себя – на нем вообще была только грубая короткая эксомида
