Александра кипела от гнева и обиды. Женщины ухоженные, красивые, удачно вышедшие замуж вызывали у неё лютую ненависть, смешанную с презрением. Сколько себя девочка помнила, мать категорически осуждала в соратницах умение хорошо выглядеть и нравиться успешным состоятельным мужчинам, за которыми дамы оказывались как за каменной стеной и жили в удовольствие. «Это проституция, дочь! Ты должна уметь себя обеспечить и ни на чьей шее не висеть! Ничтожества, а не жёны! Домработницы убогие! Только волосы крутить и умеют!»
– Могла и ты не трудиться, мам. Построили бы средний домик и зажили припеваючи. Ты бы губы красила, ноги красивые показывала и розами бы всё усадила…
– Ишь как у зелёной легко! А как бы ты, моя хорошая, без видного дома в школе себя чувствовала, а? Гордиться-то нечем было! Пришлось бы учиться в шестой или четвертой, в кущерях, среди всяких там… Тьфу, господи! Сколько проживёшь – благодарить меня будешь!
– Я, мама, тебя строить не просила. И знаешь, может, мне в четвёртой и лучше бы было!
– Что несёшь, сумасшедшая?! Люба, ты ли это?! Или подменили? Моя дочь не может такое городить! Окстись! От Василия глупости набралась?!
Григорьевна пристально стала вглядываться в лицо школьнице. Люба отвернулась, приняла отстранённый вид. Спорить не было смысла.
– Батька всю жизнь на одном месте проработал. Образование бросил. Пил как проклятый. Слабый, хилый, здоровьем не вышел, только газетки да книжки читает! Ни зарплаты хорошей, ни шабашки – ничего в дом не притащил, как нормальные мужья. Хоть бы спёр где, как Петухов, так нет же – и на это не способен. Живу с чудом в перьях только ради детей и мучаюсь с бездельником, мучаюсь!
Дверь в кухню резко открылась. Вошёл Василий со стопкой дров. Отец брёвна для растопки банной печи припасал с лета с поразительной рачительностью: хватало на всё холодное время года.
Мама замолчала. Отец присел на старенькую крошечную скамейку у печной заслонки и принялся ворошить прогоревшие угли. Люба в тишине с тоской оглядела помещение.
Заслонка банной печи выходила в кухню. Печь грела баню и огромные чаны с водой для купания. В чаны Александра добавляла засушенные травы для лечения и очищения. Купалась семья либо стоя, либо сидя на табуретке, в огромных железных тазах (в тех самых, в которых Люба стирала): в одном мылились, в другом ополаскивались. Огрызок сливной трубы в стене у самого пола выходил на улицу и накрывался половой тряпкой, чтобы из отверстия не дуло холодом по распаренным ногам. Когда расплескавшаяся вода превращалась в озеро, тряпку убирали. Всё вытекало вон и стояло огромной мыльной лужей снаружи, потому что деваться воде было особо некуда.
Находиться подолгу в бане из-за влажного тяжёлого пара и удушающего жара было невозможно. Поспеловы купались, кутались в полотенца и одежду на летней кухне, а затем, красные и разомлевшие, бежали по открытому холодному двору (нередко под дождём и порывами злого ледяного ветра) в дом, чтобы очухаться после парилки да попить свежего чая с мёдом.
Копоть и сырость украшали летнюю кухню разводами черной плесени. Летом Люба стены белила, только без толку. Низенькие, вечно запотевшие окна, покрытые облупившейся синей краской, были заставлены хламом: ржавыми банками, битыми тарелками, обрывками газет, мотками растрёпанных веревок и прочей рухлядью. Мать запрещала выкидывать – авось пригодится.
