Так бывает, когда боль чуть отпускает. Ты почему-то даешь себе право забыть об этой боли и бросаешь себя в новое неизвестное, иными словами – идешь на новую боль.
Она видит двух мужчин, идущих ей навстречу. Она решает свернуть с заданного маршрута, решив для себя, что заблудилась. Это не так. Этих мужчин она будет называть отец и сын. Она слышит обрывки их разговора, сын называет отца отцом, отец называет сына пиздюком. Пиздюку чуть больше двадцати, возраст отца не определяется с первого взгляда, границы его размыты алкоголем.
Она спрашивает отца и сына: «Как пройти на станцию?» Она решила уехать, ей кажется, что у нее не хватит сил, она испугалась процесса сборки, у нее давно этого не было. Она вдруг перестала распадаться и ждала, когда начнется рецидив.
Сын. Идите за нами, мы тоже на станцию.
Отец идет, опустив голову, он тоже, как и она, смотрит себе под ноги, он говорит с сыном, сын говорит с отцом, этот разговор начался не сегодня и не кончится никогда. Она идет сзади, становясь для них невидимой и неинтересной. Ей даже кажется, что она умерла. Зачем-то поздоровалась с женщиной, собирающей красную смородину.
Она. Здрасьте! Поспела?
Женщина. Давно, месяц уж как надо было убрать.
Она кивнула, а женщина, поправив платок, склонилась над кустом.
Она, видимо, видима.
Сын. Я вчера посмотрел фильм «Страсти Христовы».
Отец. И че?..
(Тут отец матерится, но она хочет фильтровать мат, она ничего не имеет против мата, но здесь она его фильтрует, вместо мата – она слышит хор цикад и кузнечиков tutti, раздающийся из высоких трав, по обе стороны дороги.)
Сын. Я посмотрел и понял, что человек – самое главное Чудовище на свете.
Отец. А то… я тебя чему всю жизнь учу?
Сын. Кого ты учишь? Что пьешь, ты этому учишь?
Отец. Притормози… и налей.
Сын достает из авоськи пакет из-под кефира, в котором спрятан шкалик. Наливает в пластиковый стакан.
Сын. Еще два дня такой жизни у тебя, а потом тебя Витя прокапает, кодировать пока тебя не будем, понял?
Отец. Да… ты че орешь на меня?
Сын. Да я не ору…
Какое-то время они идут молча. Отец сплевывает в кусты, закашливается.
Сын. Тебе бы вообще в больницу лечь… обследоваться… я хотел к тебе Арину привезти, внучку твою, а как я ее к тебе привезу…
Отец. Да я за Аринку тебя самого убью, понял? Я все для нее сделаю.
Сын. Ты бы мог уже дважды ремонт сделать в квартире. С нуля. Не для себя, для внучки. Почему не сделаешь?
Отец. Нет сил, понял? Вот что мне делать, скажи, сидеть смотреть телевизор? Он мне… (хор цикад и кузнечиков)
Сын. Ремонт делать.
Отец. Приезжай, будем делать вместе.
Сын. У меня работа… я хотел тебе на все лето Аринку привезти, так у тебя вся квартира в клопах. Ее тогда искусали всю.
Отец. Я клопов всех вывел. Нет у меня их. Они не кусаются.
Сын. Тебя не кусают, потому что ты весь проспиртован.
Отец. (Долгий хор цикад, кузнечиков и клопов, не умеющих петь, но играющих на тарелках, блямс, блямс, такие громкие клопы.)
Отец и сын снова остановились. Снова повторение ритуала разлива. Отец снова закашливается, сын предлагает ему закусить кальмаровым салатом (в контейнере), отец отказывается, ссылаясь на то, что всю жизнь пил и будет пить (сказано вопросительно для самого себя) не закусывая. Потом долго смеется.
Сын. Че ты ржешь, вот скажи, че ты ржешь?
Она смотрит на их штаны: у отца классическое синее трико с белыми полосками по бокам, у сына – абибасовские спортивки. Она – почти невидимая – слушает, как разговаривают между собой трико и абибас.
