Егоров кивнул и подхватил:
– Да, вот и я тоже подумал…
Оба обернулись к Шевлягину. Тот насторожился.
– Чего это вы?
Егоров спросил:
– Ген, а может Шняга твоего Ленина соберёт?
– Только это… Как бы она его не оживила! – Засомневался Славка.
– Да будет тебе ерунду-то молоть! – рассердился Егоров, – известь, она и есть известь!
– Пошли! – Шевлягин так решительно встал, будто это не он, очнувшись недавно от обморока, лежал на траве и играл в гляделки с селивановским котом.
Мешок с измельченными фрагментами статуи изъяли из курятника и перенесли под берег, в центральный зал Шняги, никем пока ещё не занятый. Звезд под сводами зала теперь не было, но пол в центре по-прежнему излучал неяркий голубоватый свет. Славка сбросил с плеча тяжелый мешок, схватился за углы и рывком высыпал содержимое. Взвилось облако светлой пыли.
Явился Юрочка. Он подошёл, посмотрел на горку белых камней и снял фуражку. Славка аккуратно свернул мешок. Все отчего-то опечалились, помолчали немного, вопросительно переглянулись, вздохнули – «ну что, пойдём?» – и ушли, наказав Юрочке в этот зал никого не впускать.
Как только за ними задвинулась дверь, из темноты, тихо цокая копытцами, вышла овца. Она понюхала белый каменный холмик, взошла на него, улеглась и скорбно уставилась в темноту.
* * *
Едва рассвело, на берег спустился Егоров. Вскоре пришел Гена Шевлягин, и сразу за ним бодро сбежал вниз по тропке Славка-матрос.
– Ну, чего вы? – бросил он на ходу, – Пошли, посмотрим!
Славка, пригнувшись, нырнул в дверной проём и, насвистывая, зашагал по коридору. Егоров и Шевлягин поспешили за ним. Из-за двери с табличкой «Процедурная» выглянул Юрочка, посмотрел вслед удаляющейся компании, надел фуражку и заковылял вдогонку.
В центральном зале в размытом голубоватом свете белела небольшая статуя – стройный прямоугольный постамент и на нём безрукая полуголая женщина с драпировкой на бёдрах.
– Красиво получилось, – сказал Славка-матрос. – Правда, не похоже…
Иронию никто не оценил, все молча изучали взглядом светотени алебастрового тела.
– Это кто? – спросил Юрочка.
– Это…, – начал Шевлягин и разволновался, – Это послание. Я уверен – это послание всем нам!
Егоров недоверчиво хмыкнул и потребовал:
– Расшифруй!
Славка, опередив краеведа, выступил со своей версией:
– Иваныч, это Шняга намекает, что всем нам руки пора поотшибать, а то устроили тут…
Шевлягин гневно сжал губы, сдержанно вдохнул, и Славкино легкомыслие немного схлынуло.
– Всё-всё, я пошутил… – сказал матрос и с придурковатой кротостью закрыл рот ладонью.
– Ленин-то размером побольше был, – неосторожно заметил Егоров, – и с руками!
– Зато у шевлягинских кур яйца, как у динозавров, – опять съязвил Славка и осёкся.
Взбешенный Гена зашагал прочь из зала.
Шняга постепенно осваивалась местными жителями, приспосабливалась под их нужды; в ней открывались невидимые раньше двери, обнаруживались новые отсеки и коридоры. Она впускала в себя всех, кому хотелось её пространства, позволяла возводить новые переборки и срезать старые, прикручивать к стенам стеллажи и лежанки, держать животных, птиц и хранить что угодно. Шняга, как губка, вбирала в себя Загряжье, пропитываясь его жизненным укладом, памятью и странными фантазиями.
Между тем, вода в реке всё прибывала, крупная рыба всех мастей ходила косяками, клевала на пустой крючок и, разве что, в руки не давалась. Загряжцы, пресытившись, выбирали теперь для себя самую мелочь, ту, что не больше ладони – окуней, лещей, пескарей – их сушили, посыпав солью, или зажаривали до хруста, а крупных судаков, налимов и больших щук с некоторых пор презрительно назывались «бегемотами» и отправляли на трассу к перекупщикам.
