Подъезжая к Рудкову неделей позже, Юрий все еще побаивался разговора с отцом. Сам он за это время вконец утвердился на мысли, что принять венское предложение надо непременно, второй такой оказии может и не представиться. Москва же – неведомая, никогда не виданная – тянула к себе все сильнее; возле Индий, сказывают, есть такие малые острова, что с непреодолимой силой притягивают к себе корабль, ежели он нагружен железными изделиями да еще несет много пушек чугунного литья…
И решать это дело надо было без волокиты: Варкош сказал, что ехать придется в скором времени, дабы прибыть на место до наступления самых лютых морозов, когда иным посланникам, привычным к более милосердному климату, случалось терять по пути в Московию отмороженные носы и уши. Слушая его, Юрий про себя посмеивался – его-то родная Волынь «милосердным климатом» тоже не отличалась. Но как посмотрит на это отец?
Дома он его не застал – «пан Анджей», сказали ему, с утра полюет.
Но должен вот-вот вернуться. Мыльня («лазня», как тут ее называют) была уже истоплена, так что Юрий успел помыться до возвращения охотников.
За тот без малого год, что он не видел отца, тот не изменился – разве что погрузнел малость, да спину держал не так прямо. Не молодеет, известное дело! По его подсчетам, бате должно быть уже около пятидесяти пяти годов; по подсчетам, ибо была у пана Андрия одна причуда: он не любил, когда спрашивают, сколько же ему лет, и в ответ либо сердито сопел, хмуря брови, либо – пребывая в добром расположении духа – отделывался какой-нибудь прибауткой вроде «сколько ни есть, все мои». Поэтому приходилось гадать – или подсчитывать по случайным обмолвкам. Так, однажды, когда Юрию было шестнадцать, отец, отчитывая его за что-то, сказал: «я в твоем возрасте уже на Казань ходил». Казань воевали в пятьдесят втором, значит отец родился где-то около тридцать шестого года – ныне же у нас девяностый. Сделай субстракцию и получишь – округленно – пятьдесят пять. Прикинув этот почтенный возраст на себя, Юрий ужаснулся, но утешила мысль, что ему столько прожить едва ли удастся – мужи в наше время умирают раньше. Да еще в столь задиристом краю, как Речь Посполитая!
Придирчиво оглядев его при первом свидании, отец проворчал что-то вроде «ладный вырос хлопак», но узко пробритые усы и остроконечную «гишпанскую» (как у покойного адмирала Колиньи, чью память Юрий глубоко почитал) бородку не одобрил, сказав, что не все то, что гоже нехристю, гоже православному. Юрий хотел было возразить, что как раз нехристем-то адмирал не был, скорее уж ими были те, кто повелел его умертвить, но спорить было ни к чему. Тятя, скорее всего, имел в виду даже не самого Колиньи, чьей парсуны мог вообще никогда не видеть, а чужеземцев вообще. И тут, если опять помянуть те же традиции, возразить было нелегко.
Когда наконец сели за стол, пан Андрий, распаренный и раздобревший после «лазни», придвинул сыну четвероугольный штоф старки.
– Не отвык еще? А то, может, фряжского велю подать, я-то их боле не потребляю – лекарь не велит…
– Ты никак уж и лекарем обзавелся, что-то рановато. И вид у тебя, татусь, такой, такой, что не подумаешь.
– Не треба и думать – держусь покамест, хвала Иисусу. Лекарь же сам прижился… жидовин, однако дело знает. Я его на своих хлопах пробую, – посмеялся пан Андрий, – так никто еще не помер, вроде и впрямь может исцелять. Слышь, а ты вот не слыхал там среди своих – может, это грех великий, лечиться у жидовина?
