Гостя накормили свежим, вкусно пахнущим мясом, напоили чаем с молоком. Амина принесла из погреба мёд, поставила перед гостем. Сами они почти не притрагивались к еде, сидели и смотрели, как юноша длинными пальцами разламывает лепёшку, как аккуратно высасывает жир из кости с мясом, как изящно подносит пиалу ко рту. Спать Нурбека положили в гостевой комнате, на лучших кошмах. Сами улеглись в комнатке рядом. Но не засыпали, ворочались, вздыхали, наконец Амина сказала: «На самом деле похож на Нурлана». И, помолчав, добавила: «Идём, ещё посмотрим на него, а то утром уйдёт». Стараясь не шуметь, они поднялись, зажгли керосиновую лампу, тихонько приоткрыли дверь в гостевую комнату. Нурбек спал, откинув одеяло, грудь его тихо вздымалась и опускалась, длинные ресницы чуть заметно трепетали. Старики уселись рядом с ним. «У него родинки нет на шее, – прошептала Амина. – И плечи шире. Но всё равно очень похож».
Утром, во время чаепития, Тулебай, глядя куда-то в пространство, сказал:
– Если хочешь, поживи у нас. Нужно сено привезти, дрова заготовить.
– Я у дяди выполнял всю работу по хозяйству, – ответил юноша. Сложил ладони и наклонил голову в знак признательности.
Амина дотронулась до его плеча: «Идём, я дам тебе рубашку». Она повела его в комнатку, вынула из сундука ни разу не носившуюся белую рубашку, когда-то она купила её для Нурлана.
Через полгода Тулебай высмотрел у кузнеца Абиша его шестнадцатилетнюю дочь Алтынчеч, румяную как яблочко, каждый день лихо подъезжающую к магазину за продуктами на тонконогом кауром жеребце, смеявшуюся так звонко, что её было слышно на другом конце Сарычелека. Через год сыграли свадьбу, а ещё через год в доме Тулебая родился мальчик, сын Нурбека и Алтынчеч. Нурбек раздался в плечах, лицо у него обветрилось, вместе с колхозным чабаном Кожантаем он пас аульных овец, ездил на кобылке, одетый в тяжёлый полушубок, малахай, летом – в дождевик. Голос у него стал зычный, властный, и лишь когда он брал в руки домбру и, сидя на кошме у печки, начинал играть, подпевая тихонько, взгляд у него становился мечтательным, и он вправду походил на Нурлана…
Юрту Нурлана унесло ветром – поздней осенью на Сарычелек обрушился северный холодный ветер, бушевал три дня, сорвал крышу со здания сельсовета, разметал чью-то кошару, сломал телеграфный столб у магазина и вырвал из земли юрту Нурлана. Один из чабанов, возвращавшийся в этот день из озера в Сарычелек, видел, как светящаяся юрта Нурлана, похожая на гигантскую клетку для птицы, оторвалась от земли, взлетела вверх, будто подкинутая чьей-то могучей рукой и, кувыркаясь, переворачиваясь сбоку на бок, покатилась по холмам, исчезла вдали. На могиле сына Тулебай поставил новое надгробие, из местного жёлтого камня. И теперь могила Нурлана ничем не отличалась от могил других аулчан.
Наконец родственники разошлись. Последние из гостей – старушки-соседки – произнесли тихими голосами слова молитвы, провели сморщенными ладонями по своим глиняным лицам в знак окончания поминальной молитвы и поднялись. Жена дяди, неулыбчивая Рыскал, проводила их до двери. Затем убрала еду, стряхнула на крыльце скатерть, сложила её в цветной жестяной сундучок Ракии. Потом, стоя посреди комнаты, не глядя на Кано, тусклым голосом сказала, что половину сада пришлось отдать соседу в уплату долга, эти деньги Ракия посылала Кано в Москву, наверное, он получал, помнит. Лошадь и ишака завтра заберёт дядя, чтобы они не подохли с голоду, а дом, если Кано надумает продавать его, пусть скажет дяде, покупатели найдутся. И неулыбчивая Рыскал, не сказав больше ни слова, сунув ноги в новых мягких ичигах в старые галоши Ракии, стоявшие на крыльце, прошаркала ими по двору и ушла.
