Шумит, не умолкая, память-дождь… - страница 12

Сапожник Подметкин из полуподвала,

Положим, пропойца. Но этого мало

Для литературы. И в роли героя

Должны вы его излечить от запоя

И сделать счастливым супругом Глафиры,

Лифтерши из сорок четвертой квартиры.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На улице осень… И окна. И в каждом окошке

Жильцы и жилицы, старухи, и дети, и кошки.

Сапожник Подметкин играет с утра

на гармошке.

Глафира выносит очистки картошки.

А может, и впрямь лучше было бы в мире,

Когда бы сапожник женился на этой Глафире?

А может быть, правда – задача поэта

Упорно доказывать это:

Что любовь завершается браком,

А свет торжествует над мраком.

Черный тополь

Не белый цвет и черный цвет

Зимы сухой и спелой —

Тот день апрельский был одет

Одной лишь краской – серой.

Она ложилась на снега,

На березняк сторукий,

На серой морде битюга

Лежала серой скукой.

Лишь черный тополь был один —

Весенний, черный, влажный.

И черный ворон, нелюдим,

Сидел на ветке, важный.

Стекали ветки как струи,

К стволу сбегали сучья,

Как будто черные ручьи,

Рожденные под тучей.

Подобен тополь был к тому ж

И молнии застывшей,

От серых туч до серых луж

Весь город пригвоздившей.

Им оттенялась белизна

На этом сером фоне.

И вдруг, почуяв, что весна,

Тревожно ржали кони.

И было все на волоске,

И думало, и ждало,

И, словно жилка на виске,

Чуть слышно трепетало —

И талый снег, и серый цвет,

И той весны начало.

Апрель 1956

Зрелость

Приобретают остроту,

Как набирают высоту,

Дичают, матереют,

И где-то возле сорока

Вдруг прорывается строка,

И мысль становится легка.

А слово не стареет.

И поздней славы шепоток

Немного льстив, слегка жесток,

И, словно птичий коготок,

Царапает, не раня.

Осенней солнечной строкой

Приходит зрелость и покой,

Рассудка не туманя.

И платят позднею ценой:

«Ах, у него и чуб ржаной!

Ах, он и сам совсем иной,

Чем мы предполагали!»

Спасибо тем, кто нам мешал!

И счастье тем, кто сам решал, —

Кому не помогали!

1956

Из детства

Я – маленький, горло в ангине.

За окнами падает снег.

И папа поет мне: «Как ныне

Сбирается вещий Олег…»

Я слушаю песню и плачу,

Рыданье в подушке душу,

И слезы постыдные прячу,

И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира

Дремотно жужжит за стеной.

И плачу над бренностью мира

Я, маленький, глупый, больной.

1956

«Жизнь пошла за второй перевал…»

(1957–1963)

Сороковые

Сороковые, роковые,

Военные и фронтовые,

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку…

А это я на полустанке

В своей замурзанной ушанке,

Где звездочка не уставная,

А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,

Худой, веселый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю,

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало —

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

1961

Старик Державин

Рукоположения в поэты

Мы не знали. И старик Державин

Нас не заметил, не благословил…

В эту пору мы держали

Оборону под деревней Лодвой.

На земле холодной и болотной

С пулеметом я лежал своим.

Это не для самооправданья:

Мы в тот день ходили на заданье

И потом в блиндаж залезли спать.

А старик Державин, думая о смерти,

Ночь не спал и бормотал: «Вот черти!

Некому и лиру передать!»

А ему советовали: «Некому?

Назад Вперед

Шумит, не умолкая, память-дождь… - страница 12

Похожие книги