Моему шуту повелевается всегда быть одетым в голубые штаны, голубую куртку и бело-голубые туфли.
Ему также присваивается придворный штандарт – на бело-голубом поле две скрещенные погремушки.
Внизу стоял вялый росчерк «Кина», пришлепнутый здоровенной печатью золотого цвета.
«Вот и ксива у меня завелась» – невесело подумал я, сворачивая сей документ и засовывая его в один из своих многочисленных карманов.
Теперь можно было навестить и королеву, осчастливившую меня еще одной должностью.
Я уж было развернулся в сторону темной лесенки, как вдруг вспомнил о том переходе, с помощью которого небезызвестный правитель Качей в свое время проник в спальню Кины. Осторожно повернув раму с натянутым на нее гобеленом, я убедился, что из спальни советника доносятся звуки, характеризующие крепкий сон человека с чистой совестью, и бесшумно пересек кабинет. На противоположной стене я обнаружил знакомый гобелен с изображением двух пастушек, развлекающихся в обществе трех пастушков. Мое истинное зрение немедленно показало, что магический переход все еще действует. Не раздумывая, я шагнул в гобелен… и оказался в темном углу королевской спальни за тяжелыми парчовыми портьерами.
– …А если приснится знаком-незнаком,
И будет смущать тебя жестом и словом,
Ты помни, что есть и для власти закон,
Что все в сем ветшающем мире не ново.
Что в нем и тебе есть наставник и князь,
Он будет судить твою мысль и желанье,
Когда королям незнакомо страданье,
Они под копытом грядущего грязь,
Но если тебе боль чужая чужда,
Ты трупы способна спокойно узреть,
Погибнуть, восстать и опять умереть…
Это странное, монотонное, в рифму бормотание, полностью лишенное хоть какого-то смысла, доносилось из-за портьеры. Глухой женский голос успокаивал, убаюкивал, укачивал, и в тоже время, словно мерными, точно рассчитанными ударами вгонял в мозг какую-то виноватую мысль, какое-то необъяснимое покаяние, какое-то раскаяние в еще несовершенном, но неотвратимо грядущем преступлении.
Я осторожно выглянул из-за портьеры.
Кина лежала в постели на высоко взбитых подушках. Я сразу же подумал, что спать в таком положении должно быть крайне неудобным. Однако, я тут же понял, что королева еще бодрствует, вернее находится в некоем странном состоянии между бодрствованием и сном. Ее веки были опущены, но из-под них проблескивали белки глаз или, может быть, след слезы. Прямо напротив ее изголовья стоял длинный узкий стол, над которым склонилась темная, тонкая женская фигура. Перед женщиной лежала толстая раскрытая книга, и из нее эта милая чтица черпала свои поэтические перлы.
Спальня тонула в полумраке, поскольку освещалась всего двумя свечами, стоящими в низеньких подсвечниках по обоим концам стола. Лепестки пламени, ровно возвышающиеся над этими свечами были поразительно длинными и, в то же время светили вроде бы только для самих себя – свет от них не рассеивался по комнате, а концентрировался вокруг язычков огня. А в следующее мгновение я заметил еще одну особенность пламени этих свечей: два длинных, ярких лепестка колыхались из стороны в сторону в такт произносимым чтицей словам, словно кивали направо-налево, направо-налево, направо…
«Господи!..» – изумленно подумал я, – «Это же самый натуральный гипноз!..»
«И никакой магии…» – подсказало мне мое сознание голосом зазеркального «повелителя».
Для меня сразу все стало на свои места. «И никакой магии…». Действительно, магией, волшебством, чародейством достать Кину не было никакой возможности, особенно после того, что проделали с ней господа Качей и Седой Варвар, то бишь – Епископ. А против вот такого примитивного гипнотического воздействия у нее не оказалось никакой защиты. И теперь моей королевой вертели, как хотели.
