– И что?
– Это их колёса, хе-хе-хе. Ты заметила, как я модно назвал их машины – колёса?
– Заметила, ты прямо модный парень.
– Йа! – по-ослиному взвыл я.
– Ну и дальше-то что?
– Ничего. Кто первый всё продаст, заберёт свой столик и уедет отсюда.
– Да ну, – не поверила мне мама.
– Смотри сама, обратный поезд скоро тронется.
Через несколько минут рынок начал рассасываться.
Я никогда не понимал, почему люди покупают в дороге всякую хуйню. И если тех, кто ехал домой, на север, из отпуска, хоть мизерно, но всё же оправдывал тот факт, что они сейчас приедут, возможно, без денег, а тут, наверное, немного дешевле, то тех, кто ехал в отпуск, я не понимал категорически.
«На хуя тебе картофан, тётка, ты что, в столице, или куда ты там едешь, картофан не купишь?» – задавал я про себя вопрос тётке из своего вагона, которая бегала от бабки к бабке с купюрами в руке и что-то спрашивала. Наверное, сколько стоит отлиз.
Я перевёл взгляд на бабку, которая, раскачиваясь, ковыляла по перрону. Одной рукой она закидывала в свой рот семки, в другой держала пучок морквы и оглядывала всех потенциальных покупателей. Я всмотрелся в её пропитое лицо и вспомнил детскую хуйню: «Хуй – не морковка, сосать неловко». И ещё бы к ней подошло: «Тебе хуёв на рассаду не дать?» Вернее, это надо произносить в контексте. Вот, например, я у неё покупаю моркву, протягиваю крупную купюру. А она мне: «А без сдачи можешь дать?» А я ей такой: «А хуёв тебе на рассаду не дать?»
– Интересно, надо было тоже выйти, хотя бы цены узнать, – не удержалась мама.
– Ты ещё успеешь, иди. И чего это только цены узнать? Бери авоську да отоваривайся там на все.
– Прекрати! – одёрнула меня мать.
– А чего ты всякую херню несёшь?
– А вон, смотри, дед стоит один в стороне, – избежала конфликта мама, сменив тему. – Что это у него в бутылках такое яркое, аж ядовитое?
– Это, мама, спотыкач местного производства – КВН: крепкий, вонючий, недорогой.
– Рябиновка, что ли? Ха, покупать что-то никто не хочет, – рассуждала мама, не обращая на меня внимания.
– Ещё не вечер. Сейчас к нему подойдут самые отчаянные колдыри, он им нальёт в крышечку, они попробуют и купят всё. А он им ещё на радостях рецепт в бумажке сунет.
– Ха-ха, не смеши, – заулыбалась мама.
Я снова оказался прав, всё произошло ровно так, как я и описал. Но я не стал говорить маме, что я этого жарщика с красным носом уже видел четыре раза в этом году, пусть думает, что я прохавал жызь с самого низу, блядь.
Продав бухач, дед медленно подошёл к старому велосипеду, скрутил с него алюминиевую проволоку, которая, если я правильно понял, никому не должна была позволить спиздить его транспорт, еле залез на него и криво поехал.
«Ты смотри-ка, мужик пиздыковат, а верёвочкой перепоясан», – пронеслось у меня в голове немного пессимистично.
Я продолжал смотреть в окно на уезжающего на древнем лисапеде дедка и добавил вслух:
– На аллаха надейся, а верблюда привязывай.
Однажды я ехал домой вдвоём в купе с какой-то мадам. Она была на сто процентов интеллигентной женщиной, но быдлокоррекция из неё всё же сквозила. То она пыталась меня покормить, то спрашивала, кто я и куда еду. Но самый лютяк начался в конце пути: она скупала на каждой станции всё подряд, и верхняя полка над ней, на которой никто не ехал, была заставлена её шляпой.
Там было всё: ягоды, картофан, веники, капустка, морква, зелень. И уже почти в самом конце, поезд стоял всего минут шесть или восемь, она выглянула в окно и увидела, как кто-то продавал рыбу.
