Вернулась минут через сорок, без Насти.
– Алина, она кто тебе? – Не дождавшись ответа, запричитала: – Что они с ней сделали, звери, звери… Сколько человек насиловали? Она сама не знает. Или не говорит… Веришь, я такие разрывы только после тяжелых родов видела. Швы накладывать надо. Как кровью не истекла, а? Как заражение не случилось? Ай-ай-ай… Бедная девочка, она ведь девственница была…
Через несколько дней Лена забрала Настю домой, но пограничники, видимо, о ней забыли.
Ты бы подсуетилась, Лена, напомнила бы им или попросила военных из 201-й, пусть отправят девушку.
Та обещала, но неохотно, отговариваясь делами, пока однажды не заявила:
– А куда ей ехать? Мать умерла, только брат и оставался, теперь и его нет. Пусть живет.
– Лена, что значит – пусть живет? Ну, нет близких, есть, может, дальние родственники. Какое-то жилье после матери осталось. А главное, там не стреляют. Мы ведь и сами уезжать собираемся.
– Ну, вот тогда и решим.
Приводить еще один аргумент – как прокормить взрослого человека в голодном Душанбе, Алина не стала. Непременно услышала бы укоризненное: мама, тебе что, жалко?
Больше к этому вопросу не возвращались. Уезжая в командировки, дочь оставляла теперь сынишку с Настей, – это было удобней, Алине не приходилось водить его в школу, а после уроков встречать.
Уже засыпая, Алина вспомнила, как вскоре после февральских событий 90-го, пришла на железнодорожный вокзал, надеясь среди отъезжающих встретить знакомых попросить бросить в Москве письма, иначе они не доходили. Ничего не получилось: поезд брали на абордаж, к вагонам было страшно подступиться. Один к одному – кинохроника революции и гражданской войны. И тут увидела портниху Люсю, с которой выросла в одном поселке и у которой время от времени шила что-нибудь из одежды. Та металась по перрону с зажатыми в кулаке смятыми деньгами, пытаясь пробиться к проводнику. В стороне, с застывшим лицом, отрешенно стояла ее двадцатилетняя дочь – единственный поздний ребенок. Когда поезд ушел, Алина окликнула Люсю. Та долго смотрела на нее безумными глазами, наконец узнала, они разговорились. Оказалось, что когда озверевшая толпа громила город, Люся с дочерью волею случая оказались в ее эпицентре. Люсю несколько раз ударили, сбили с ног, едва не затоптали, дочку потащили в пустой автобус, разорвали на ней кофту, от изнасилования ее спасло только то, что в это время кто-то поджег автобус.
– Куда же вы, Люся уезжаете?
– Не знаю пока. Доедем до Москвы, а оттуда до какой-нибудь станции на электричке. Сниму угол у добрых людей.
– Квартиру-то продала?
– Ты же знаешь мою квартирку. Кто ее купить, хрущевку в микрорайоне? На проезд деньги есть, да на первое время, а там что Бог даст. В колхоз пойдем работать, шить стану. Нам бы только уехать, только бы от страха избавиться. И днем, и ночью боимся, я уже давно спать перестала. Только билетов достать никак не могу. Хотя тут и с билетами остаются на перроне. Кто влез, тот и поехал…
Вот ведь как уезжают люди. А им с Костей что – к сыну, к родне. Да там и земляков уже немало, во Владимирской области. Только Андрей пять семей перетянул, всех прописал, помог устроиться на работу. Все будет хорошо. Продать квартиру – и на самолет… Лишь бы продержалось это хрупкое равновесие, этот шаткий мир, эта договоренность недавно созданного коалиционного правительства…
Утром их разбудил телефонный звонок, и Алина вовсе не подосадовала на то, что прерван сон. Она уже давно относилась к телефону как к одушевленному существу. Вторую зиму не было ни отопления, ни газа, часто сидели без электричества, а телефоны в городе работали, ну, не чудо ли? Если долго не было звонков, Алина поднимала трубку с замиранием сердца, – вдруг оборвалась последняя связующая ниточка с родными и близкими? Услышав сигнал, вздыхала с облегчением и, бережно спуская ее на рычаг, приговаривала: ты уж держись, дружок, без тебя совсем будет худо.
