– Нет, нет, нет! – прокричала она, остановившись на пешеходном переходе. Я не хотела ничего плохого, ведь я его любила.
Небо почернело. Серость и оттого безмятежность мира давила, угнетала и внушала мысль о том, что с ней что-то не так. Автомобили, думала Амалия. Сколько шума. Красные, желтые, черные, желто-черные. Наверное, Амалия выбрала бы черную. Да, именно черную. Автомобили начинали сигналить, но она стояла и шептала без остановки: «Я любила, я – любила…».
И река осознания начинала выходить из берегов.
Наступило утро. Небо медленно наполнялось едва уловимыми оттенками красного, желтого и розового. От былой серости и однотонности мира ничего более не оставалось. И если вчера Амалии казалось, что её жизнь является трагедией, то сейчас к ней приходило осознание того, что в жизни всё циклично, пусть и невыносимо. Она лежала на своей кровати, закутанная в белое мягкое одеяло и смотрела в окно, которое словно портал в другой мир смотрело прямо на неё. А там, за этим окном столько мыслей других людей, столько человеческих судеб, столько внезапных смертей, внезапных вспышек счастья и надежды. Но Амалия находилась здесь – в комнате, в своей кровати, в одиноком и беспечном существовании. В углу стоял письменный стол. Повсюду были разбросаны книги, блокноты, мысли, переживания, чувства. Но вдруг яркой вспышкой в её сознание проникла страшная беспокойность. Шепот сквозь голову, сквозь уши, сквозь каждую клеточку тела, сквозь кожу наконец проходило, как электрический ток: проходило и прожигало. А вокруг ведь – там, за окном! – люди. И они смотрят, кричат, вопли расплескиваются по лицу мелкими обжигающими каплями. А вдруг они знают о том, что она вчера выпила слишком много этого чертового вина и теперь вынуждена валяться и думать о том, что же ей делать завтра, чем же ей заняться помимо работы, помимо всего того, что ей необходимо. «Амалия, Амалия» – разносилось в её голове. Почему же с ней он просто не поступил иначе, почему её покинул тот, с кем она познакомилась тогда на улице Айвазовского? И вновь небо стало покрываться серой пленкой, мелкими чернеющими мазками. То ли уголь, то ли кляксы от чернил. Необъяснимая тревога, страх. «Он меня забыл, он меня оставил здесь одну!» – разносилось и разносилось повсюду, переходило на руки, на волосы, на тело. Страх. Страх. А ведь Амалия его любила!
Вдруг раздался телефонный звонок. Она сняла трубку. В комнате повисла тишина.
– Да, я завтра выйду на работу, Алан, – произнесла Амалия. – Только если погода будет хорошей.
И она рассмеялась. Положила трубку и продолжала смеяться, не замечая, как на глазах появляются слезы, как этот смех перерастает в горький плач. А ведь она его любила!
Как же я его любила и ждала, думала Амалия, упершись головой о подушку. Как же я его любила и всегда уверяла себя в его честности. О, как я ошибалась, говорила себе Амалия, встав с кровати и пройдя в ванну. Как я ошибалась! Да что он мог думать? И совершенно я уверена, что он психически здоров. Просто трус, сбежавший в могилу! О нет, что я говорю? Да что он мог думать?
Я думаю, я думаю, что мне лучше не существовать, думал Герман, когда сидел декабрьским вечером в очаровательном московском ресторане в одиночестве.
Коричневые стены, обитые блестящей белой тканью стулья и бесконечное одиночество в толпе – порождало то, что называют мыслями о смерти. И он сидел, и ему наливали шампанское, ставили на стол стейк с кровью, салат. А ведь с деньгами у него всё было в порядке. Чего же ему не хватало? Что же ему не давало покоя и до такой степени зажгло его холодный и безмятежный рассудок, что он покончил с собой? Взял и покончил в один обычный день, покончил в декабре или в ноябре. О, точно, в декабре, ведь сейчас на дворе уже стоит март, вспомнила Амалия. Какой стыд, прибавила она.
