– И, вот, она сидела, смотрела и слушала… И, очарованная пением вечернего сверчка, спросила – сама у себя, или у вечернего воздуха… – у Лиды округлились глаза – уж у воздуха она ещё не додумывалась раньше ничего спрашивать, – Спросила: "А о чём это поёт, интересно, в вечеру сверчок?" И мальчик, тоже задумался – о чём?.. Ведь… Вот… Живёт сверчок на свете, и никто его не видит – сидит он где-то там, в свежей, сырой траве, и ни-когда, ни-кто, может быть, его до самого конца его жизни и не увидит. И, вроде бы, простое создание – и не такое, прямо, высоко интеллектуальное, как человек. Ну, хотя, может, это нам, только, так кажется. А, вот, всё-таки, он каждый день, почти – летний день, поёт, где-то там, в траве, и все люди гуляют, на ночь глядя, и слушают. И это пение остаётся в них, в памяти, одной, такой, чертой лица летних вечеров… – Лида прыснула от смеха в ладошку. Но у него было слишком торжественное и радостное состояние, что бы обижаться, – И все его помнят. Даже если и забывают, именно о том, что слышали его, что именно сверчок пел в те, летние, вечера, но когда они, потом, зимой, когда-нибудь, или весной, станут вспоминать своё лето – они вспомнят небольшие дома, пяти- и девятиэтажки, с их зажженными окнами – как светом в китайском фонарике, который прорывается через прорези… Вспомнят пыльные темные шумящие тучи крон, в которых тонули эти фонарики… Вспомнят тёплый и сухой асфальт, по которому шагаешь, и с каждым шагом – всё тише и спокойнее. Вспомнят даже шумные игры детей и смех, и разговоры взрослых, но во всём этом – и в шумном, и в тихом, и в том, что видел, и в том, что слышал, и в радостном всём, и в задум-чивом, то-ооо-онень-кой чертой оставил свой летний голос этот маленький и незаметный свер-чок, который… Который, как метроном отсчитывает мгновения летне-го вечер-него времени…
– Ого-о!.. – поддразнила Лидочка, – Да это – уже вы-со-кая литература!
– Так, вот… для чего же он сам поёт?.. Знает он? А может быть и не знает, совсем, что целый город его слушает, фоном, не замечая, но слушает и впускает в ощущения, в воспоминания и в… Ну, собственно – что из этого? Свой мир… Так сказать. – он и сам, иногда, подсмеивался над собственными словами. Чтобы не совсем показывать, что это всё на серьёз. Это уж слишком сложно – говорить откровенно о том, что у тебя где-то глубоко и не прикрыться, хотя бы, смешком. Ведь у людей, всё время, срабатывает какой-то злой рефлекс – всё, что они видят сокровенного для кого-то, чего-то, что было у него, до этого, явно, глубоко где-то – их так и подталкивает, сразу же, подрезать этому ноги. Уж лучше, пусть эти вещи выходят изнутри, из своих тёплых укрытий, как разведчики – замаскированные в камуфляж под беззаботных и легковесных весельчаков. Так легче. – И, что же?.. Вдруг, ви-дят они – выходит из-за хол-ма боль-шой, большой сверчок!
– А-га?!.
– Да-а… Идёт к ним… И выглядит как истинный джентельмен – весь прилично одетый и по всей современной моде…
– В сине-бело-оранжевой кепоч-ке?!.
Она указала, хитренько и весело на лежавшую на траве рядом кепку. Они всё время смеялись из-за неё, потому что он носил, и не мог с ней расстаться уже несколько лет, а вид у неё был, по правде говоря, детский. Уж, сколь-ко она летала туда-сюда и сколько использовалась ими, то, как мячик, то как игрушка, то, как, вообще непонятно, что.
