…Пару раз встретившись со мной глазами, Аня сумела утишить отчаянье, полыхавшее там неуемно, тем, что озорно подмигнула мне, и увлекла фея в раковину полукруглого зрительного зала, прямо к нашим местам в шестом ряду партера.
Когда мы с Вороховым, наконец, отбившись от приветствий и кивков на лестнице и в проходах, подошли к креслам, из оркестровой ямы уже раздались первые звуки увертюры.
Мягкий профиль фея, едва угадывался в полумраке гаснущих огоньков театральной люстры. Моя рука тотчас очутилась в ее тоненьких, горячих пальцах, сердечко браслета чуть царапнуло кожу моего запястья. Занавес взвился вверх, и мы, все четверо, ахнули одновременно, увидев на сцене дебелую даму в голубом гипюре, обтягивающем плотные чресла, лавиноподобный бюст и мощные плечи боксера или пловца перворазрядника.
Дама, стоя перед огромным зеркалом, тщательно расправляла в волосах цвета жженой соломы огромный красный цветок…. Она не раскрывала рта минуты три. Увертюра, пару раз споткнувшись на окончании, начиналась заново, дирижер нетерпеливо махал палочкой, оглядываясь на сцену и солистку, но дама молчала, как рыба. На сцене появилась еще одна тучная матрона, в бежевой тунике и туфлях – котурнах на остром, как игла, каблуке. Откуда взялись каблуки в тифозном боксе, из которого явно сбежала матрона – наперсница, с определенной длинной и цветом волос на голове, было совершенно непонятно. Уточнять у фея, место проживания этой дамы, я не рискнул.. Вероятно, подразумевался парижский квартал Монмартр или что то в этом роде… Полились звуки арии, с которой вступала в действие главная героиня, и я отвлекся, увлекся так, что не сразу услышал шепот фея, мягкий, насмешливый..
– Hai ragione, preferito.. sarebbe… Meglio hanno cantato invisibili*
– Sei troppo severa, amore mio! – я осторожно поднес к губам ее пальцы, грея их дыханием… – La musica è la stessa… E dopo duecento anni.**
– Madame, фактура и декорации – полный улет… Рубенс в перформансе! – громко зашептал со своего места Ворохов. Фей, сколько мог, старательно держал паузу. Потом серебряное драже все же негромко, обрывисто рассыпалось по полу партера, и я услышал, как она пытается набрать воздух в легкие и подавить смех….Что то смутно белеет в темноте. Это Ворохов галантно протягивает ей платок. Картуш в своем амплуа!
Действие, музыка, накал переживаний увлекает нас постепенно, против воли. Второй акт заканчивается в напряженной тишине зала. В антракте нас вновь окружает толпа.
,,,Вперед, к ее креслу, пробивается немного взмокший в строгом пиджаке и бабочке, Антон Звягинцев, подтянутый, стройный и – необычно серьезный. Он осторожно пожимает хрупкие пальцы фея.
– Светлана Александровна, можете объяснить, а? Ну, какой вот смысл то в этом всем? Тазик на столе… Это что за декорации? И Виолетта, блин,.. Шкаф в миниатюре. Ей по действию – двадцать пять, а тут чего?! Все полста с хвостиком!
– Антон, ну смотри, как на режиссерскую условность…. Вольность..
– А если мне непонятен замысел режиссера? Вот непонятен и все, – упорствует Антон.
– Да, Светлана Александровна, в чем тут фишка, вот непонятно нам? Модерново, что ли? Так сейчас от чахотки не умирают.. Смешно! – вступают в разговор другие ребята, во главе со сбежавшей из ложи родителей Литягиной, – Георгий Васильевич, ну объясните?!
Ragazzi****, дело все в том, что сейчас фишка любого замысла в приближении героя к зрителю. Максимальном приближении, понимаете.. Старательно так изображает это режиссер, так пыхтит, что, вот и тазик на стол ставит с мокрым бельем, и Альберт у него в фартуке посуду моет.. Но Виолетту Альберт любит также безумно, как и во времена маэстро Джузеппе… И, потом, представьте, что у нее не чахотка, а рак крови. Это и сейчас неизлечимо. И чувства по накалу не изменились, совсем… Понимаете? Музыка неизменима. Взлет ее. Падения у нее нет. Взлет есть. До конца. До самой трагической ноты, когда голоса у них сливаются воедино.
