Было тихо. Только где-то там, в зазеркалье, тикали ходики. Мальчуган продолжал пытливо смотреть прямо на Антона Павловича, старательно шевеля губами. Большелобое лицо его было не то что знакомо, а бесконечно родное, близкое…
– Дя-дя! Дя-дя! – наконец догадался Антон Павлович, что шепчет малец. Это он – Дя-дя!
– Сашко!
Антон Павлович вздрогнул и покачнулся.
– Сашко! Вот же неслух, отойдь от зеркала! Ступай, одеваться будем, – женский приглушенный голос из далёкого детства вывел Антона Павловича из оцепенения. – Видишь, мамка хворая, ко мне нынче с Николашей пойдёте.
Сашка? Николаша? И бабушка?! Да что он видит в этом чертовом немецком зеркале? Пятилетний старший брат Антона Павловича Сашка шмыгнул со стула на бабушкин голос куда-то влево и исчез за дверным проемом, что был напротив зеркала, Антон Павлович теперь разглядел в следующей комнате круглый стол с пыхтящим самоваром и сидящего подле него молодого отца со склоненной головой. То, что это был его отец, Антон Павлович уже ни на минуту не сомневался. К нему поднырнула укутанная в платок женщина и затараторила: – Ступай, Павел Егорович, ступай, родимый. Нечего тебе туточки делать, зараз наше, бабье дело. Ступай, не тревожься, примем твое дитятко в лучшем виде. Чай не впервой в повитухах. Ступай, да имечко дитятке в святцах глянь, а мы тут сами, сами, а ты ступай, ступай…
Павел Егорович выпрямился, разгладил бороду.
– И то верно, Пелагея Герасимовна. Пойду в церковь, помолюсь во здравие да об успешном разрешении от бремени драгоценнейшей супруги.
Антон Павлович зашёлся кашлем и отступил назад, потом сделал ещё шаг, и ещё, пока не упёрся в кровать. Зеркало же стало блекнуть: и отец, и самовар, и кровать с одеялом, и стул, так и оставшийся стоять посреди комнаты, истаяли до смутных теней. Остались в отображении лишь он сам да его ненавистная кровать. Наваждение кончилось.
– Эко ты, братец, неважно выглядишь. Захворал неужто? – Антон Павлович криво усмехнулся сам себе высохшими губами и с трудом опустился на разобранную постель.
– Захворал – так полечись. Работы столько, а ты по курортам валяешься, бока греешь…
– С кем это ты, дуся, говоришь? – голос жены внезапно возник где-то у дверей. – Я от доктора Шверера. Ты в постели? Прибыл наконец-то из Фрайбурга твой фланелевый костюм. Теперь тебе будет удобно гулять в эту несносную жару. Ты рад, дуся?
Антон Павлович откинулся на подушки и зачем-то ещё раз покосился на зеркало. Оно уже не казалось чужим и пугающим. Надо же, Сашку мальцом увидел, отца… Это сколько ему тогда было? А на кровати, стало быть, матушка лежит на сносях? И кого они ожидают? Постой-ка, постой… Если Сашке лет пять да Николка уже следом через два года народился, то… Третьим-то был я! Это же во флигеле на Полицейской! Это же 17 января! Антон Павлович покрылся испариной. Глаза его с мольбой устремились к зеркалу. Господи, покажи! Ещё самую малость покажи!
– Дуся, как тебе дышится? Герр Шверер разрешил тебе пить кофе и назначил кислород и инъекции наперстянки. Он уверен, что ты быстро пойдёшь на поправку, – Ольга Леонардовна все говорила и говорила, с тревогой поглядывая на молчащего мужа. – Ну, дуся, не хандри же! Сейчас я тебе морфий впрысну. Из Санкт-Морица пришло письмо от Потапенко, я тебе позже прочту.
Антон Павлович повернул к ней голову и тихо произнёс: – Милюся, а я новый рассказ пишу, – он печально улыбнулся. – Представь, богатые постояльцы популярного отеля собираются в столовой в предвкушении обильного ужина. Фраки, визитки, дамы в драгоценностях. И у всех настоящий животный голодный блеск в глазах. И тут выясняется, что знаменитый повар, ради искусства которого они все и съехались, скрылся в неизвестном направлении, бежал, не приготовив им и омлета. Вот, милюся, настоящая трагедия нынешнего времени. А теперь дай мне кофе, ужасно соскучился.
