Старый мичман перечить гостю не стал, хлебом-солью порадовал под чарку черкасского вина, но Полине самой на выбор судьбу отдал. Да только кто в девичьем сердце правду сыщет, если там одна любовь глупая живёт? Не стала ротмистра и слушать Полина. Лицом почернела. Глазами так позументы на его камзоле и выжгла бы.
Отступил ротмистр. Не горевал бы он вовсе по Полине, да только видеть всякий раз чужую любовь ему стало горестно. Как тут стерпишь, если Семён и Полина в радости воркуют и через стены в три кирпича, и сквозь караул строгий? Ни сраму, ни страха перед людьми за своё счастье.
Начал ротмистр Семена на работы особливо трудные определять, гнуть к земле его чубатую голову. И греку Диамантиди посулил помощь в протекции по торговле перед комендантом, если тот Полину, что заневестилась счастливо, от работы в своём доме отставит, содержания лишит. Так велика была его обида. Не офицером бывалым, что с турком без дрожи в боях встречался, а почерневшим ревнивцем он каждое утро в муках просыпался. Пока не надоумил его денщик отворотным зельем душу свою успокоить, забыть недостойную дочку мичмана.
В Богудонии – рыбацком поселении на окраине Таганрога, что на склонах старой гавани турецкой, в те годы жила – цыганка не цыганка, а ведунья с глазом черным, на порчу скорым – бабка Махора. К ее порогу и спровадил по путаным богудонским улочкам-прощелинам денщик ошалевшего от любви-ревности ротмистра.
Положил перед дремлющей Махорой монету золота заморского гость незваный. Взяла старуха подношение, не спеша завернула в тряпицу. После глянула на истомившееся лицо ротмистра и сказала:
– Дам я тебе настой трав выгонки столетней, в заморских землях собранных. Только знай: испробуешь сам – навеки все и всех позабудешь, остынет твоё сердце от огня любовного. Девицу желанную угостишь – потеряет в этом мире она суженого. А того опоишь – никогда не видать ему своей зазнобы. Тебе решать, ротмистр. Тебе и ношу эту нести.
Принял он от бабки склянку, не глядя сунул за отворот кафтана да, не разбирая дороги, побрёл в казарму думать-гадать слова ведуньи. Но только нет прямых дорог в Богудонии, не каждому суждено выбраться из её проулочков да закоулочков. Сгинул было ротмистр, но тут и денщик с помощью не замешкал, не дал пропасть, вывел к миру Божьему. Знать бы ему, что его господин сотворит вскоре…
Наступил праздник святой – Рождество Иоанна Предтечи. Арестантам дали послабление – на молитву в храм Троицкий сводили и к столу вкусностей разных подготовили, что люди добрые на радость заблудшим пожертвовали. А к кому родные да близкие дорогу не забыли – дозволено было вместе побыть.
Пришла и Полина, не сломленная коварством греческим и злобой ротмистра. Сели они с Семёном, глаз друг от друга не отрывают, о новой встрече взахлёб мечтают. Подошёл к ним ротмистр. Поставил на стол три чарки с вином неразбавленным, у проверенных контрабандистов купленным.
– Выпей, не гнушайся, Семён, да и ты, Полина. В честь праздника святого и примиримся разом.
Сказал и сам в чарку усы обмакнул. Выпили и арестант с невестой на свою погибель. Долго потом люди молвой делились, да только правды не сказывали. Затерялась правда-то с тех пор в годах длинных. Как впал в беспамятство безумное ротмистр, так что и род его навек сгинул, и фамилию вспомнить не могут, как арестант и мичманова дочка разом в суматохе истаяли, словно и не было их вовсе на свете Божьем.
