Стариков выпивает минералки и, сложив на кленовой столешнице в замок ладони, спрашивает:
– А вы не оборзели, мистер Хренов?! Почему-то мне кажется, что ваш мозг задымился настолько, что пора там снести стены, чтобы как следует проветрить.
Хренов посмеивается, ему нравится прямота. Когда он курил по две пачки в день, дым всегда бил в голову, и тогда, в самом деле, хотелось продырявить черепушку и впустить немного свежести.
– Поесть не хотите? – Хренов делает знак помощнику, который приносит корзину фруктов и нож для резки.
– Издеваешься? Ты угрожал моей семье! Ты совсем дурак?! – начинает выходить из себя Стариков.
– Твои детишки забрали мой товар. Украли. Я хотел его вернуть. Вот и всё, можешь сам у них спросить.
– Какой товар?! Что ты несёшь?!
– У меня скиталец убёг. И к парнишке твоему прибился. Мои следопыты быстро разнюхали. И я просил – верните мутанта Христа ради. А они ни в какую. Разве можно так с чужим добром поступать?
Стариков ослабляет ворот белоснежной рубашки, на его лбу выступает испарина. Отчего-то упоминание о скитальце в неволе да ещё так далеко от родных мест тревожит его, большую шишку, но он не до конца понимает, в чём причина укола страха. Надо бы спросить о скитальце, но совсем не хочется. Стариков курит и хочет уйти, но понимает, что разговор застыл на конфликте, который придётся разжигать или сворачивать, несолоно хлебавши.
– Хренов Борис Николаевич, не так уж много о вас известно. Отлично скрываете частную жизнь. Но про ваш опыт работы мне всё же поведали,– говорит Стариков, стараясь не смотреть на собеседника. – И колония – не самое любопытное. Вот старатель на рудниках Заказника – вот это уже разговор. У вас даже иносми интервью брали. Я видел запись, и признаю – вы можете напустить туману. Чего ж вы там напугались?
Хренов смеётся, счищает ножом с яблока кожуру и, отрезав крохотный кусок, посылает его в рот. Жуёт, держит паузу. Стариков тоже не торопится, прикидывает, долго ли бежать до свободы, успеет ли крикнуть охране, которая дожидается его с той стороны забора Хреновских владений.
– Даже не смотри, не сдюжишь, – предупреждает Хренов, откашливается, будто поперхнулся яблочной мякотью, и просит гостя с ним выпить.
Темнеет, и во дворе зажигаются фонари. Прислуга, парень в белой рубашке и лакированных туфлях, ставит на стол графин с красным вином. Хренов разливает по бокалам и суёт один Старикову.
– Будем! – чокается и выпивает залпом.
Стариков сомневается, но всё же осушает бокал и закусывает виноградиной. Напиток сладкий и терпкий.
– Обделался я в том заказнике, это да, – кивает Хренов. – Что было, то было. Но это поперву. Потом приноровился. Даже усвоил, как орудовать, чтобы выжить. А я как есть помирал. Лёгкие сгорели за пару часов. Я дохал чёрной кровью и готов был преставиться. Даже молитву вспомнил. Не ту, попсовую – отче наш и так далее. Нет. Бабка в детстве падала на колени и шептала перед Богородицей: «Не отрини мене недостоинаго, нечистаго, душу и тело сластолюбивым житием моим осквернившаго. Очисти мой ум от влечения ко страстям; блуждающия и омраченныя помыслы мои к непорочным стремлениям обрати… и так далее. Аминь». – Хренов улыбается и продолжает с прищуром: – Видал, как запомнил. На всю жизнь. И вот начал я тогда её бубнить, и не останавливался, трындел и трындел.
– И Бог спас тебя? – спрашивает Стариков без издёвки, но с недоверием.
