Мать стояла внизу, скрестив на груди руки, и ждала, когда прибавится еще одна частичка будущего дома. Сверху казалось, что она молится.
Не успел я осознать, где я и что, как в руки мне упал тот самый конец балки, о котором говорил отец. От неожиданности я обхватил его крепко-крепко, прижал к груди и начал падать назад, прямой и сосредоточенный на его тяжести, грубости и бессмысленности. Я даже не подумал, что падаю. Просто понял – конец. И все. Без генезиса.
И вот в ту самую роковую минуту стоящий на том конце папаня немыслимым усилием мускулатуры выровнял меня вместе с балкой, и коротким рывком мы уложили ее поверх оконного перекрытия. Тогда и прошиб меня ледяной пот, и я отчетливо увидел мое тело, лежащее на спине, с бетонной дурой в объятиях.
На ватных ногах я сполз вниз, молча вышел в калитку, сел в машину и уехал.
Мать семенила за мной, протягивала руки, но я все равно уехал.
Хотя бы встряхнулся.
Потом подступил конец недели. За это время я сделал пару-другую звонков, но люди не захотели со мной не то что встретиться, а даже подолгу разговаривать. Все были чересчур заняты, у всех возникали неотложные дела. Нет-нет, никто не обделил меня своим сочувствием, я услышал много добрых слов. Любой рад был бы помочь, да только вот нечем. Но потом – я это кожей чувствовал – они с облегчением вешали трубку, наперед списывая меня, как неприятное воспоминание. Такие дела. А должников у меня не было.
Один, правда, сказал:
– Не вешай нос. Завтра… нет, послезавтра… Ах, черт, послезавтра я улетаю в Бельгию… Тогда через пару недель… или лучше… Знаешь, я сам тебе позвоню. Наклевывается одно заманчивое дельце. Так что… если я не задержусь… а я все ж таки, скорее всего, задержусь… Ну ты вот что, позвони-ка мне месяцев через… пять… нет, шесть. Да. Через шесть. Там видно будет… И держи хвост пистолетом! Не забывай! Звони почаще…
– А-а-а…
Но он уже повесил трубку. Конечно, можно и через полгода, и через год, какая разница? Только вспомнит ли он меня через год? Да и о чем просить через год?
Я всем мешал. Я чувствовал, что мешаю.
И даже жена старалась пореже меня замечать. Она отказывалась со мной спать, гулять, разговаривать, ссылаясь на усталость. Я ей верил и не досаждал: она же теперь у нас одна работала. Иногда ее прорывало, и тогда она принималась что-нибудь комкать в руках.
– Если так пойдет дальше, мы начнем экономить. Понимаешь? – сказала она однажды, комкая полотенце.
А через пару дней, комкая нераспечатанную пачку сигарет, заявила:
– Не за горами время, когда мы начнем экономить на электричестве. Будет тебе тогда телевизор.
Нет, точно, я был кругом виноват.
И тогда я заткнулся. Настрочил резюме – с одной стороны, довольно скудное, но с другой – характеризующее меня как надежного менеджера, преданного одной компании, – разослал его в сотню адресов и заткнулся.
А где-то в конце недели, как и обещал, позвонил Петрову. Мне не хотелось ему звонить, но я обещал, и Петров, как оказалось, ждал моего звонка. Это был первый за последнее время человек, не тяготившийся моим обществом.
Петров ждал меня возле метро, чуть приплясывая на месте, как если бы ему не терпелось. Мне захотелось тихо улизнуть, но он меня уже увидел.
Внешне Петров заметно изменился. Отпустил усы, отрастил брюхо. Под носом усы были длиннее и гуще, концы их спускались книзу, и один был короче другого, по-видимому, обкусан. Брюхо буквально обволакивала светлая майка, наводя на невольную ассоциацию с заполненным водой презервативом. Голову покрывала новенькая бейсболка.
