– Вот именно! Как можно? И вот, пожалуйста – как можно что-либо чувствовать, когда так удобно не чувствовать вообще ничего, кроме свободы, даруемой деньгами? А потому, мой дорогой Джеффри, вы должны довольствоваться тем, что в вашей изданной книге отразится ваше прошлое, когда вы находились в состоянии обостренной чувствительности; теперь же ваша кожа загрубела от золота, защищающего вас от внешних влияний, что могли вас тревожить и мучить, заставляя кричать от негодования, и в муках простирать руки – и схватить ту крылатую тварь, что зовется Славой.
– Вам следовало бы стать оратором, – отозвался я, поднявшись и в досаде меряя шагами комнату. – Но ваши слова не стали для меня утешением, и я не думаю, что они искренни. Славы достичь легко.
– Простите мне мое упорство, – сказал Лучо и повел рукой в знак примирения. – Легко стать известным – очень легко. Несколько критиков, с которыми вы отужинали, как следует напоив их вином, сделают вас известным. Но слава есть голос всех цивилизованных читателей этого мира.
– Читателей! – презрительно отозвался я. – Читателей волнует лишь всяческий мусор.
– В таком случае жаль, что вам придется им угождать, – ответил он с улыбкой. – Если вы столь невысокого мнения о них, то к чему делиться с ними плодами своего ума? Они недостойны такого редкостного дара! Полно вам, Темпест, не примыкайте к клике брюзжащих авторов, что не добились успеха, чьи книги никто не покупал и что теперь находят утешение, понося читателей. Читатель – лучший друг автора и подлинный критик. Но если вы предпочитаете хулить их в компании ничтожных писак, расхваливающих друг друга в своем кругу, я скажу, как вам следует поступить – пусть напечатают только двадцать копий, которые вы передадите ведущим рецензентам, и когда вы получите хвалебные отзывы (а вы их получите – об этом я позабочусь), пусть издатель объявит о том, что первое и второе многотиражное издание нового романа Джеффри Темпеста уже распроданы – сто тысяч копий разошлись за неделю. Если весь мир не встрепенется, меня это весьма удивит.
Я рассмеялся – настроение мое постепенно улучшалось.
– Подобного плана придерживаются многие из современных издателей. Назойливый галдеж вокруг литературных произведений в наши дни напоминает мне то, как друг друга перекрикивают уличные торгаши в квартале бедноты. Но я не собираюсь заходить так далеко – если получится, я завоюю славу честным путем.
– Не получится! – воскликнул безмятежно улыбавшийся Лучо. – Это невозможно. Вы слишком богаты. Это вообще недопустимо в литературной среде, где великое искусство носит на лацкане бедность, словно изящный цветок. При данных обстоятельствах силы слишком неравны. То, что вы миллионер, должно склонить чашу весов на вашу сторону, сэкономив ваше время. Мир неспособен противиться деньгам. К примеру, если я стану писателем, со своим богатством и влиянием мне, пожалуй, стоит сжечь лавры всех прочих авторов. Предположим, отчаявшийся бедняк желает издать роман одновременно с вами – против вас у него не будет и тени шанса. Он не сможет дать книге такую же пышную рекламу, не сумеет устроить ужин для критиков так, как сделаете это вы. И если он окажется более талантливым, чем вы, и вы преуспеете, успех придет к вам нечестным путем. Но в конце концов, это мало что значит – искусство, как ничто иное, все исправит.
Я ничего ему не ответил, направился к столу, собрал страницы с моими замечаниями, чтобы отдать в печать, скатал их в трубочку и передал своему слуге Моррису с тем, чтобы он незамедлительно отправил их почтой. Сделав это, я вернулся к Лучо и увидел, что он все еще сидит у огня, но с мрачным видом, прикрыв глаза рукой, на которой мелькали красные отблески огня в очаге. Я пожалел о том, что на минуту озлился на него за сказанную мне неприятную правду, и легко коснулся его плеча.
