Хоть и опасливо, а заночевал я на былом подворье, костерок разложил, место вычистив. Только вот, ни ручья, ни ключа не слышал, не видел поблизости и следа их. Как жили-то здесь?!
Так, сухарика матушкиного пожевал, водицей из баклажки – с утрешней стоянки у ключика малого, запил и прилёг у огня. И никто мой сон не потревожил в ночи: ни Лукава, ни зверь какой. А слышно было его в лесу премного, давно не пуганого, – по повадкам, по шагу…
Как развиднелось, решил я перво-наперво воду отыскать. И умыться, и кипяточку попить, в малом горшике, что в котомку матушка не забыла покласть, на костре сварив. Да и баклажку впрок наполнить.
Да, подворье охотничье велико было. По всему видно: хозяин крепкий держал его. Но охотничье ли? Здесь, должно быть, много людей проживало: и изба велика, по остову глядючи, да и не одна она была – ещё два, как не три сруба поменьше… Аль ошибся я, аль Сказание не о всём говорит?
Я нашёл по следам, еле видимым, место, где когда-то в огороже ворота были. Да и сами они, травой да кустарником проросшие, лежали тут же. Вот от них и выискал две тропки: та, что пошире, – когда-то дорогой была, санями, телегой проехать. А в сторону ещё стёжка виделась, травами, что на битой земле прорастают, отличалась среди густой поросли. По этому следу и пошёл. Попервах вкруг подворья, а погодя, в лес завернула стёжечка. Но не далеко. Поляна открылась широкая. Посередь поляны той – дуб стоит. Ой, да высокий! Ай, да крепкий был. Нынче же только срединная его ветвь в вышине листвою кудрявится, остальные давно повысохли и коры лишились, тянутся в стороны, голые, печальные, ан ни грозы, ни буревеи пока их не тронули: крепок дуб.
Подошёл я, и за кустарником, поблизу дуба, крышу увидел широкую, двускатную, на столбах, искусно, любовно резьблённых – и обережными знаками, и цветами неведомыми, звёздами, крупными, да мелкими. Под крышей этой укрывался колодец ладный: оголовок из дикого камня, ровнёхонько отёсанного, и тоже, по колу, оберегами украшенный, да вязью заговорной-отворотной, крыт был толстыми досками настила, в коем проделан для бадейки отвор, своею крышкою закрытый, со скобою-ухваткой посредине. Ворот с ручкою железной, изогнутой, бадейка на крышке отвора – всё целёхонько.
Ну, да, понятно и самому непонятливому: те, кто избы крушили, раскатывали по брёвнышку – никак не могли, не посмели колодцу вред, хоть малый, учинить.
Я подошёл, осматривая, сторожко: больно много лет стоит он здесь в безлюдье – не взяла ли верховодство над ним нечисть какая иномирная… А ну, как – открою крышку, а она и вылезет…
«Отец богов Сварог Небесный, будь славен вечно Светлый Князь!..» – шептал про себя, обереги на столбах поглаживая, от пыли, сора мелкого, в резьбу набившегося, очищая, считывая перстами узорочье вязи резьбьлённой. Не забыты и Матерь Небесная Жива, Лада, Макошь, и судьбами, и колодцами ведающая: «Макошь умилённая да стоверетённая, во Роде восславися, среди нас появися, со твоей крыницы дай воды напиться…»
Трижды вкруг колодца обошёл, всем богам славу вознёс, у каждого подмоги-защиты попросил, лишь после этого подступил к отвору. Снял бадейку с крышки. От неё к вороту не верёвка крепилась – цепь кованая. Знатный Охотник был, по всему видно, и не скупился, и добротно работал. Вот и у бадейки, по одному краю – не просто бляшка привешена для опрокидывания в воде – наконечниками стрел, ладно прилуженными к ободу медному широкому буквица «М» выложена. Я потрогал стрелы, поразмыслил, улыбнулся себе, вот и прозвание Охотника ведомо теперь: Мечестрел – как иначе прочитать этот знак. И подумал: это же он в ладу, значит, был с Хозяином колодца, может, удастся что выспросить, выведать…
