– Спасибо, – перебил Степанов. – В другой раз придете.
Сказка закончилась, как и ожидалось, тем, что добро победило зло. Отрицательный персонаж был разоблачен и изгнан.
– Почему “в другой”? – вяло расстроился будущий журналист. – Я же рассказал билет!
Степанов все с тем же невозмутимым видом протянул ему зачетку и раздельно повторил:
– В другой раз. Этот же вопрос. И заодно “Евгения Онегина” расскажете.
Молодой человек пожал плечами, поднялся, сунул зачетку в сумку и, попрощавшись, вышел. Из-за двери мы тут же услышали его голос:
– Не знаю… Сказал, в другой раз… И главное – я ведь все читал. И всадника и сказки этого… Белкина.
– “Ужо тебе” – это ладно, – произнес после некоторого молчания Степанов. – Он мне только что “Полтаву” процитировал. – Степанов достал из кармана сигареты. – Слушай! “Швед – русский, колет, рубит, ржет!”
– Режет, – поправил я.
– Это у тебя “режет”, – сердито сказал Степанов и повторил: – Режет. А у него – ржёт! Понимаешь? Колет и при этом ржет!
Степанов щелкнул зажигалкой и зло закурил.
– Слушай, Степанов, у тебя сигаретки не будет?
– Ох, извини, Андрюша. Я тут с ними со всеми вконец с ума сойду. – Он протянул мне пачку.
– Не расстраивайся, просто уже выросло другое поколение. Компьютеры, телевизор. И интересы у них уже другие.
– Другие, – Степанов посмотрел на меня исподлобья и невесело хмыкнул. Потом затянулся сигаретой. Я тоже закурил. Мы молча уселись друг напротив друга за стол, где у них обычно на кафедре курят и пьют чай.
– Вчера вот тоже приходила, – вдруг вспомнил Степанов. – Пересдавать. Кстати, с вашего вроде отделения. Овца златокудрая…
– Да ладно, с нашего…
– Точно тебе говорю.
– И что?
– Интеллигентная такая, аккуратная. Речь культурная. Судя по всему, она из приличной семьи. Я прямо весь растаял. Спрашиваю ее, так, на всякий случай: – Вы “Евгения Онегина” читали? Она голову наклонила картинно и заявляет: – Что именно? У меня от удивления чуть челюсть не отвалилась. – То есть как это, говорю, “что именно”?! А она так спокойно спрашивает: – Ну что именно из этого автора? И, знаешь, таким тоном, будто с дурачком разговаривает.
– Ну и что? – я пожал плечами. – У моего приятеля из консерватории был друг, вокалист. Так он, когда его на экзамене спросили, кто такой Евгений Онегин, ответил, что это баритон.
– Так то – консерватория, а у нас все-таки филфак!
Степанов меня ничуть не удивил. Чем, в конце концов, филфак хуже консерватории? Он ничуть не хуже. У нас есть свои традиции, тоже славные. Мне папа рассказывал, что критика Виктора Топорова, когда он еще учился на филфаке, однокурсница спросила: “Тут у нас в программе такой поэт – Батюшкин. – “Как ты думаешь, его стоит читать?” – “Конечно, – подтвердил Топоров. – Ты, кстати, еще заодно и Баратышкина почитай. Тоже – интересно”.
– “Что именно!” – продолжал негодовать Степанов. – Нет, ну надо же! И это мне заявляет студентка филологического факультета!
– Перестань, просто жизнь не стоит на месте. Может, она…
– Или взять хоть этого засранца.
– Которого?
– “Которого”, – передразнил Степанов. – Которого ты сейчас видел. Ты думаешь, он лентяй?
– Ой, знаешь, мне как-то…
– Вот-вот, – Степанов потряс пальцами, сжимавшими сигарету, – всем “как-то”. А потом у нас выпускники такие получаются, не прочитавшие Пушкина. Этот деятель еще самый старательный.
На все лекции ко мне ходил, сидел, писал себе что-то. Я, правда, не проверял, что он там пишет. В середине семестра ко мне этот красавец подходит и говорит: – Андрей Дмитриевич! Вы нам список литературы продиктовали, так там такие авторы, которых нет ни в одной библиотеке.
