– Бе-е-ей, не медли, – доносится словно издалека. Клинок драгунской шашки, занесенный для удара, вдруг, словно сам по себе, хищно наклоняется и рука машинально наносит удар в войлочную маску, прямо в глаз. Короткий хряск, словно бы пробил лист фанеры, рывок и шашка вновь подвысь. Сеня видит, как крутясь в седле, как черт на сковороде, вертится на коне, отбиваясь от двоих японских кавалеристов, бешено сверкающий глазами комвзвода Аргунцев.
– Браво! Чтоб косому зайцу шкурку не испортить, – кричит он.
– На-а, курва! – Сеня налетает на вражеского всадника, – клинки сшибаются, высекая искры. Когда самурай дерется стоя на земле, это опаснейший фехтовальщик, к тому же с хорошим стальным клинком, но кавалеристы они плохие, и Арсений использует свое преимущество и, ловко увернувшись от удара, рубает противника по голове. Затем полудикий конь, почти не слушаясь узды, несет его по зимнику, и он наносит удары, стреляет из нагана, пока перед ним из снежной пелены не возникает дружок Гришка Лапин и не орет в лицо:
– Шабаш, суши весла!
И словно бы опиумный дурман рассеивается в голове.
– Что, уже уделали заморских «гостей»? – растерянно спрашивает он. – Да ты оглянись кругом, – смеется Григорий.
Действительно, шлях покрыт телами людей и коней. Несколько саней перевернуто. Кричат и стонут раненые люди, ржут и хрипят раненые кони.
«Мать честная, сколько народища побито», – проносится в голове.
Он успокаивается и осознает, что не сплоховал, не струсил, а остальное не важно. Главное, что никто из боевых товарищей не поднимет насмех, не упрекнет в малодушии. Он, с замиранием сердца, видит, как добивают тяжелораненых врагов, пристреливают и покалеченных лошадей. Он видит, как мужественно принимают смерть японцы, а у лошадей, почувствовавших неминучую гибель, из глаз текут слезы. Сеня не раз сталкивался со смертью, но сейчас, когда все кончено и вокруг стоят укутанные пушистым снегом кедры, продолжение уничтожения живого кажется ему противоестественным.
Григорий уже принимает на санях снятые с убитых тулупы и приговаривает:
– Одного раздеваем – двоих одеваем.
Дело в том, что у японцев под тулупами еще шинели и меховые жилеты. Плохо одетым партизанам теплая одежда весьма кстати.
Подъехал Аргунцев и добродушно потрепал по плечу.
– Спасибо, выручил, опытные попались рубаки, один мне чуть руку не отсек. – Он показывает располосованный рукав бекеши.
Пленных мало. Они понуро стоят на морозе в одних мундирах. Среди группы японцев оказывается офицер-белогвардеец.
– А тебя каким чертом сюда занесло? – удивляется Аргунцев.
– Вашими молитвами, Александр Андреевич, господин ротмистр, – язвительно отвечает штабс-капитан.
– Мать честная, так это же ты, Сохнин? Сергей! Вот так встреча… Мы же с тобой бок о бок на германском фронте…
– Да, брат. Есть что вспомнить. Только мы теперь с тобой по разные стороны баррикад.
– Ой, да чего там. Садись в сани. По дороге поговорим.
– Товарищ командир, – раздался голос какого-то тщедушного бойца. – Он же пленный вражина по нам стрелял да двоим ребятам скулы посворачивал.
– Стрелять-то стрелял, но для острастки, чтоб не лезли с сабельками, – назидательно произнес пленный.
– Уж ты-то, насколько я помню, с двадцати шагов в туза из револьвера попадал! – воскликнул Аргунцев.
– То-то и оно, что не хотел брать грех на душу, – грустно усмехнулся штабс-капитан.
Аргунцев усадил военнопленного в розвальни, накинул ему на плечи тулуп и уселся рядом. Колонна медленно тронулась в путь.
