– Щучные?
– Х…чные! Ха-ха!
Пашка, покосившись на шевелящийся живот Аксена, сильно ткнул туда пальцем и, удовлетворившись достигнутым жалобным писком, похохатывая, зашатал по дороге. Аксен поглаживая обеспокоенно заерзавшую рукавицу, подвигал в сторону озера. Во рту было горько и терпко. «Встретил Аксена – быть неживому… Аксена – неживому… встретил». Аксен проговаривал про себя досадливое и не понимал людей. Плохого чего, чтоб настроить супротив себя, ничего им не сделал, а отшатываются от него брезгливо всем селом. Денег за работу не просит. Довольствуется малой щедростью. Но доброго слова не слыхивал по душу свою, будто весь пропах ремеслом своим своеобразным. Теперь вот уже приметой его сделали. Да еще какой.
Обойдя стороной деревенский пляж, с которого доносились взвизгливые детские радования и бабьи окрики, Аксен, отмахиваясь от озверелых от жары оводов и слепней, пошел берегом. Во всем деревенском размещении у Аксена были свои особые, обособленные необходимостью места. Скрытые от прочих глаз тайным его деланием. От ламбы тянуло рыбным запахом, прибрежными камышами и прелым илом. Аксен временами зачерпывал с мелкоты прохладную горсть и отирал потливый затылок. Оводов и слепней сменил лесной гнус, но Аксен особо не мешал кровопивцам, желая перед предстоящим пострадать. Лишь отгонял от елозящего в рукавице. Огибая краями озеро, Аксен с удовлетворением отмечал затухание деревенского гула. Чем тише – тем ближе к искомому. Вскоре только комариный гундёж да журчание близкой речки остались. Речка была небольшая, в четыре шага. Темным густым течением – рукавом – связывала она их озеро с другим, на пару верст в лес отстоящим. Заповедно и укромно было здесь. Аксен отложил на пень узелок со съестной платой своей и, выпростав из-под рубахи руку с попритихшей кошатиной в рукавице, двинулся к берегу. Сколько раз ему придется еще сюда хаживать? Первые летние месяцы Аксен про себя именовал «мяучливыми». Нагулявшиеся по весне кошки приносили «мяучливую» мелочь, и Аксен собирал их по дворам и сносил к реке. Казалось бы, радуйся привалившей сытости. Но год от году Аксен все чаще стал давиться вкусной благодарностью, а пришедши к реке, и вовсе не хотел возвращаться.
Аксен прихватил веревочной петлей горловину рукавицы. Он вдруг взвесил в руке свою ношу и зачем-то прикинул, что и килограмма временно живого не наберется. «Сколько ж надо, чтобы жило это почти невесомое? Ведь сущий пустяк». Аксен подумал, что только человеческой твари на этой земле вечно чего-то не хватает. Вечно недостает. Все остальное в жизнедеятельном прокорме своем неприхотливо, и каждому временно живому природой его скромная часть выделена и достаточна.
Присев на корточки, Аксен ладонью погладил течение: ничего так, прогрелось с весны уже. В варежке движение почти не ощущалось, разомлели, видать, от зноя, спят. Аксен быстрым движением опустил руку на глубину и сильно толкнул, втиснул в равнодушное течение рукавицу. Темная вода приняла подношение и скрыла от глаз всего надводного временно живого мира. Аксен до ломотной боли в затекших коленях задумчиво посидел над рекой и, покряхтывая поднявшись, пошел к пню со свертком. Время полуднее, нужно поесть… только бы не задавиться опять…
Окружение притихало. Аксен почти кожей ощущал, как мир с приходом осени остывает от летнего и, пошатываясь, приспускается на коленную опору, принюхивается к новому холодному промозглому воздуху, различая слабые, но уже отчетливые нотки первого снега. Аксен любил это время. Сама природа становилась идеальным устройством по усмирению чрезмерно оживившегося за летнее время. Лес откашливался красно-желтым лиственным, и над его ржавеющим загривком пролетали птичьи стада. Аксен на славу потрудился и был изрядно востребован минувшим летом. Все сработанное его руками в чужих руках не поломалось и отлично послужило. Капканы – хватали и не отпускали, самоловки – ловили, мухобойки – били. Аксен бродил по лесам за грибным и ягодным сбором, а вечерами дрова заготовлял.
