Итак, я остался в Роузмонте. На побегушках у бабули. Такой вещи, как приватность, для нее никогда не существовало. Вмешательство не ее второе имя, но должно быть им.
Ее чудный, музыкальный тон голоса удивительным образом пересилил звук молотка.
– Мне сказали, что кто-то создал чудесную штучку под названием «пистолет для гвоздей», Титу́.
Подавив вздох, я отложил молоток и, повернувшись, обнаружил бабулю стоящей у основания лестницы. Она положила руки на широкие бедра, а ее тонкие красные губы изогнулись в нежной, но укоризненной улыбке.
– Мне нравится молоток.
Ее зеленые глаза озарились блеском.
– Мужчине не следует так сильно привязываться к своему инструменту, отгораживаясь от всего остального мира.
Господи Иисусе. Вот такой теперь стала моя жизнь – сплошные улыбки сквозь зубы в попытках выдержать развратные шуточки от моей грешной бабушки.
– Ты что-то хотела, Мами́[6]?
Не сумев вывести меня из равновесия, она вздохнула, и ее плечи поникли. Она надела один из своих шелковых восточных халатов, и, когда поднимала руки в негодовании, это выглядело так, словно внутри оранжево-синей занавески торчит маленькая голова.
Я подавил усмешку. Если бы она догадалась, почему я улыбаюсь, то весь остаток дня пребывала бы в ярости.
– Ты помнишь Синтию Марон?
– Не особо.
– Она моя очень дорогая подруга. Ты встречал ее однажды, когда тебе было пять.
Типичная Мами́, социально-активная бабочка, порхающая от человека к человеку и помнящая всех, кого когда-либо встречала. Я даже не стал говорить, что не у всех есть подобный талант.
– Допустим.
Я не понимал, куда она ведет, но, так или иначе, бабуля сказала бы:
– У Синтии есть внучка. Эмма. – Мами́ тихонько фыркнула. – Бедняжке в последнее время пришлось тяжко, и она нуждается в отдыхе.
– И она едет сюда?
Дом не принадлежал мне. Мами́ имела право приглашать кого захочет, но, черт подери… Я ведь приехал сюда, чтобы сбежать от всего. Включая гостей.
– Ну конечно же, – хмыкнула Мами́. – Зачем еще мне об этом говорить?
Я не мог жаловаться.
Роузмонт всегда был убежищем для тех, кто в нем нуждался. Массивное поместье эпохи испанского Возрождения с несколькими гостевыми домиками находится у подножия гор Санта-Инес в Монтесито[7]. Залитая золотым калифорнийским солнцем обширная территория, благоухающая пьянящим ароматом роз и свежих лимонов, возвышается над Тихим океаном. Быть в Роузмонте означает быть окруженным изяществом и красотой. Для меня Роузмонт всегда служил укрытием. Местом для восстановления. Приглашенные Мами́ люди в течение многих лет находили здесь исцеление.
– Просто спросил, – проворчал я, внезапно почувствовав себя озлобленным четырнадцатилетним мальчишкой, которым был, когда впервые приехал сюда.
Бабушка снова раздраженно фыркнула, а затем отмахнулась от моей грубости, хлопнув в ладоши.
– Она приезжает сегодня. Думаю, можно выпить кофе с пирожными. Где-то часа в четыре.
Я понял, к чему все идет. Но сыграл дурачка. Отчасти потому, что по спине от страха пробежали мурашки, отчасти из-за того, что не хотел взбесить бабушку. Ах, эта наша игра. Осознание того, что это единственная игра, в которую я отныне могу играть, опустило планку моего настроения быстрее, чем камень мог бы упасть в темный сырой колодец.
– Ладно. – Я спустился с лестницы. – Хочешь, чтобы я на время твоей мини-вечеринки прекратил работу?
Последовала череда приглушенных французских ругательств, а за ними – резкий щипок в бок, который чуть не заставил меня вскрикнуть. Глаза Мами́ превратились в узкие щелочки.
