А мужик у нее хоть и угнетенный, галерник, все равно – характер! Таким и запомнился.
Вот и озадачивается Антон Германович: а ну как у него организм такой же – с характером?! Только лекарства дорогущие зря переведет. И ведь уточнить не у кого. Не тащиться же с этим к доктору на прием? Да и не объяснить чужому-то человеку происхождение тьмы, что в душе скопилась; сам себе растолковываешь – и то понятно не все… Знакомых у Антона Германовича по жизни – пальцы онемеют, пока всех обзвонит в новогоднюю ночь или на День Победы, но как назло ни одного нормального врача. Кардиолог есть, венеролог там. Два нарколога, ухо-горло-нос. А нормальных, или, как Антон Германович их называет – «врачей общей юрисдикции» – ни одного. «Хотя с такой ерундой, – осеняет его, – и ветеринар, если рассудить, справится. Если рассудить и если повезет трезвым его застать», – завершает он мысль не слишком уверенно. И причина для этого есть.
Третьего дня не повезло. В смысле, не повезло Антону Германовичу застать своего товарища, знатного ветеринара Илью Петровича, с безопасным для пациентов и их хозяев количеством промилле в крови. Тот, впрочем, вполне ответственно в таком состоянии никого не принимал. Закрылся на «санитарный день», будто магазин какой с бакалеей, или кафе. Вывесил с наружной стороны двери лаконичное объявление на предусмотренный исключительно для таких случаев латунный крючок, до блеска отполированный благодаря частой востребованности, и поднялся этажом выше – на второй, в свои хоромы. На лифте. При том, что лифт в доме Ильи Петровича остановку на втором этаже с рождения игнорирует, не уважает городское лифтовое хозяйство вторые этажи и их обитателей, но спуститься вниз с третьего все же легче. Непостижимая тайна лестничного пролета: если сверху вниз, то ступеней столько же, а кажется, что вдвое меньше.
А может быть, как раз наоборот – повезло Антону Германовичу, что подоспел в самый разгар чествования другом-ветеринаром чего-то вскорости безвозвратно забытого, но наверняка чрезвычайно значимого. Такого, что вспоминается вроде как совершенно случайно, но не пить неудобно. И даже умеренно пить неудобно, не принято.
В конце концов, не на здоровье пожаловаться забежал Антон Германович к старому приятелю. На жизнь попенять заглянул, огреть ее матерком, с оттягом. И встретил, что душою кривить, полное понимание и участие фактически безграничное, и по части выпивки неиссякаемое.
– Дерганый ты стал, Антошка, – заметил гостю Илья Петрович, когда настало время открытий, пришедшее на смену временам возлияний и закусываний.
– Сидор, а не Антошка, – ухмыльнулся в ответ Антон Германович. – Сидор там был, Сидор, если ты о «Неуловимых». Ты ведь на «Неуловимых» намекаешь? Так там. мнительный был. И Сидор.
– Сидор, может быть, и мнительный, а ты, Антошка, дерганый. И не намекаю. «Намекаешь»! Выбрал, тоже мне, словечко. У вас там.
– У нас.
– Шалишь, Антоша, это уже так давно без меня, что уже никто и не вспомнит. Собачки-то остались у вас?
– Да все как прежде.
– Так на сколько у вас там, по нынешним временам, намеки тянут? Как у друга детей и животных товарища Ленина? Или у того, другого парняги с грузинской фамилией, что отца ленинизма приморил коварнейшим образом, а потом и сам так же хрен знает кому поддался? Да знаю я, знаю. В расход! За намеки – в расход! И за «ненамеки» – тоже.
