Вот и все, что хотелось заметить по этому поводу с высоты последней четверти средних лет. А юный, да что там юный – маленький еще и неискушенный Антоша Кирсанов просто чувствовал: с женщинами лучше быть настороже. Природа предостерегала. Ну и детсадовский опыт ко всему прочему.
Перечитал и выходит, что не настолько уж эти женщины заблуждались насчет шовинизма и интернационально-национальной культуры. Впрочем, это я так, не особо искренне. По примеру Антона Кирсанова: пробьет час – может, и зачтется.
Пока же Антон был вынужден решать задачу архиважную и архисложную.
Как выскальзывать из материнских объятий?
Как выскальзывать из материнских объятий? Точнее, из объятий материнского любопытства? Целая наука, однако. И, как водится в прочих науках, далеко не все опыты и эксперименты проходили удачно. Смешно признавать, но без вездесущей бабули Антон чаще терпел бы фиаско, чем справлялся с задачей. Помощь в лице энергичной старушки прибывала как на пожар, при том, что спасать внука она вовсе не собиралась и если бы дожила до этих строк, то расстроилась бы всенепременно, а затем призадумалась. Или наоборот, в смысле последовательности.
У бабули было чутье. Антон затруднился бы определить, на что именно было чутье у бабули, но его быстро крепнущий разум подсказывал, что на все!
– Ну что ты, Светланка, на него нервы тратишь, – увещевала бабуля невестку. – Извелась вся, лица нет, а ему, гаденышу, хоть бы хны! Драть его надо как сидорову козу, и будет толк. Вон на Геру моего глянь. Отец никогда спуску ему не давал, а если в отъезде был, то я и сама управлялась, ты уж мне поверь, приструнивала. Зажимала голову между колен и приструнивала чем под руку попадется. Раз, помню, у черпака ручку сломала.
Ей верили оба – и Антон, и его мама. При этом, верили, скажем, по- разному. Антон можно сказать бесстрашно, скорее даже с любопытством – никак не вязалось «приструнивание» рослого, крупного, грозного отца с сухонькой, согбенной старушкой – бабулю яростно мучил радикулит. Мама, похоже, знала побольше сыновьего, и то, что знала, не вселяло в нее добрых дочерних или невесткиных чувств. Во время таких разговоров она мрачнела, Антон замечал, как дрожат ее руки, а на скулах вздуваются бугорки, будто мама что-то пережевывала, не желая при этом ни с кем делиться. И сам он неожиданным образом проникался страхом перед тем, о чем знать не знал, и не мог – кто станет посвящать малолетку в семейные тайны? Та часть его тела, ну. служившая проводником «приструнивания», откликалась на бередящие душу тревоги самостоятельно, Антон принимался ерзать на стуле, и попа его нагревалась и обильно потела.
У Светланы Васильевны душа была открытая, все внутренние переживания мгновенно проступали на миловидном лице. Друзья любили и жалели ее, считая простодушной, но очень искренней, то есть не совсем приспособленной к жизни. И они были правы. Или оказались правы, сами того не желая.
Мама Антона побаивалась свекрови и вступала с ней в пререкания разве что по кухонным делам. При этом следила тщательно за своими руками, чтобы в них в этот час ничего для жизни опасного не оказалось – скалку, нож, половник тут же откладывала в сторону. Даже для кухонного полотенца не делалось исключений, хотя что могло быть более мирным, чем расшитая петухами тряпица. Именно этот решительный жест – отброшенное на подоконник полотенце, единственный решительный в арсенале Светланы Васильевны, и служил сродни неритмичной дроби крышки на чайнике, недвусмысленно намекая на вскипающее негодование. Бабуля тут же прекращала ворчать и обычно ретировалась – очень быстро, буквально мышью, несмотря на вечно одолевавшие, по ее словам, боли в спине.
