– Вы же сами говорили, что теперь проще.
– Кому проще, а кому… Конечно, если говорить о воспитательнице, не все у нее, наверное, тут было благополучно. – Он повертел пальцем у виска. – Кто же в наше время себя до этого доводит? Совесть подешевела…
– Не угодило вам нынешнее поколение, – улыбнулся я. – Ох, не угодило.
– Мне-то что. Я свое пожил. Пусть сами разбираются. Нас все равно никто не слушает.
– А вы?
– Слушали. Попробуй я отцу слово поперек сказать. Снимет штаны и за милую душу поддаст горячих. Уважение было. Дети родителей почитали. Жены – мужьев. Батька мать мою не бил, но зато его слово – закон. С малолетства приучена.
– Тоже не сладко. Горькая женская доля, – подзадорил я старика. – Рабство семейное, рабство общественное…
– Ишь, словечки понасочиняли, – усмехнулся он. – Да вы-то почем знаете? Думаете, бабы только хрячили? И веселиться не смели? Еще как! На Масленицу, на Иванов день, на Троицу какие гулянки заводили! Работали, верно, работали до семи потов. С зари до зари. Но уж если гуляли – на всю железку. И пели и плясали… А нынче…
Вона, насмотрелся в клубе. Подрыгаются друг подле дружки и айда по домам. Какие раньше пляски были! Обчие и поодиночке. Русская, камаринская. А кадриль! Хе-хе. Одно загляденье. Не только для девок. И замужние от души веселились. И не так заглядывались на сторону, как нынче. Всяк свое гнездо берег. А тем более от такого парня, как завклубом…
(Муж Залесской работал в Крылатом завклубом.)
– Интересный?
– Симпатичный. Артистом прозвали. Галстук такой надевал… Ну, махонький, поперек торчит…
– Бабочка?
– А шут его знает. В обчем, культурный, обходительный. Девки по углам шептались, вздыхали все… И что ей еще надо было, не понимаю…
– Может, ей было плохо оттого, что другие вздыхали?
– Он – мужик. Ничего здесь особенного нету. Тем паче парней у нас не хватает. Главное, он на эти охи-вздохи не обращал внимания.
– Не удостаивал?
– Говорят, шуры-амуры не крутил.
– А она внешне как?
– Что теперича толковать? Нету человека… Приятная была. Вежливая. Городская, одним словом. Жалко…
Я невольно посмотрел на часы. Дед пожелал доброго сна. И ушел в свой закуток, в помещение совхозной конторы. Я остался один на один с тишиной.
Утром меня разбудил директор совхоза. Было рано. А в Москве сейчас – глубокая ночь.
Он вошел прихрамывая. Крупное, почти квадратное тело, большая голова, бритая наголо, густые черные брови и такие же усы. Пиджак слегка помят на спине, наверное от постоянного сидения на стуле и в машине. Брюки галифе заправлены в хромовые сапоги.
– Мурзин, Емельян Захарович, – представился он. – Прошу извинить. Забежал пораньше, а то если понадоблюсь, не поймаете, в поле закачусь. Поверите, сплю три-четыре часа в сутки. Уборочная…
Я стоял посреди комнаты в трусах и майке и со сна не мог сообразить, что мне надевать в первую очередь.
– Ничего, я понимаю… – пробормотал я, берясь то за рубашку, то за брюки, то за пиджак.
– Так вы ко мне сейчас зайдете?
– Да-да, конечно.
…Несмотря на ранний час, в конторе было много народу, хлопали двери, стучала пишущая машинка, кто-то громко требовал по телефону ветеринарную лечебницу. В кабинете Мурзина прохладно и чисто. Погода осенняя, но все окна настежь. На столе – алый вымпел «За первое место в соревнованиях по футболу Североозерского района Алтайского края».
– Устроились ничего? – спросил он, когда я сел.
– Нормально.
