– Значит, покаяния не будет, – все с тем же мрачным удовлетворением констатировал «Буратино». – Что ж, тебе же хуже.
– Я каюсь! – взвизгнул Нагибин. – Что вам еще от меня надо? Я виноват! Я каюсь! Каюсь!!!
– Вот и отлично, – сказал человек в маске, снова заклеивая ему рот. – Вот и молодец, облегчил душу. А чтобы тебе стало совсем уж легко… Историю помнишь? У святой инквизиции за покаянием всегда следовало очищение. И во все времена – и до инквизиции, и после – считалось, что наилучшим образом очищает – что?
Антон Нагибин снова начал извиваться на полу, панически мыча.
– Правильно, – подтверждая его догадку, сказал человек в маске, – огонь.
Он встал и отступил на шаг влево, открыв взору жертвы скромно приткнувшуюся в уголке двадцатилитровую канистру. Откинутая пробка лязгнула о жестяной бок посудины, слегка желтоватая, с радужным отливом маслянистая жидкость с плеском и бульканьем хлынула из горловины. В воздухе резко запахло бензином, мычание пленника перешло в сдавленный визг. Опустевшая канистра отлетела в угол, ударившись о бетонную стенку, чиркнула спичка, и над корчащимся в луже бензина телом с негромким хлопком взметнулось рыжее, коптящее пламя. Приглушенный пластырем визг поднялся почти до ультразвука, перегоревшая веревка лопнула, и охваченные огнем ноги беспорядочно забарабанили, заскребли по полу, разбрасывая вокруг чадно горящие лохмотья, капли и лужицы пламени. Горящий заживо человек каким-то чудом ухитрился подняться на колени, но тут сознание милосердно покинуло его, он замолчал и охапкой пылающего тряпья завалился набок.
Все было кончено. В тесной камере стало трудно дышать от воняющего бензином и горелым мясом дыма, и палач в неуместно веселой карнавальной маске, шурша окровавленным пластиковым дождевиком, полез наружу по вмурованным в стену ржавым скобам.
Наверху его мягко обняла звенящая соловьиными трелями, благоухающая, бархатистая майская ночь. Над головой распахнулся усеянный мириадами ничем не затмеваемых звезд небосвод, в отдалении заблестели редкие огни небольшого поселка. Поросший темными купами каких-то кустарников бугристый луг терялся во мраке, где-то рядом, соперничая с соловьями, дружным хором выводили брачный гимн одуревшие от тепла и пробудившейся сексуальной озабоченности лягушки. Лягушкам оставалось только позавидовать: их строго нормированная самой матерью-природой половая жизнь не была отягощена условностями и извращенными фантазиями, служа источником простого, чистого, ничем не замутненного и не сулящего никаких неприятных последствий удовольствия. То же относилось к соловьям, кузнечикам, ночным мотылькам, что бездумно порхали вокруг в опасной близости от выводящих заливистые рулады лягушечьих пастей, а также ко всем прочим живым тварям – бегающим, ползающим, плавающим и летающим – словом, ко всем, кроме представителей горемычной, вечно норовящей нагадить себе же на голову породы homo sapiens.
Понемногу успокаиваясь и приходя в себя, убийца стянул с лица носатую маску веселого деревянного человечка и отошел от люка. Из люка, растворяясь в ночи, столбом валил подсвеченный снизу мигающими сполохами слабеющего огня дым. В темноте он казался светлым, почти белым и издалека, должно быть, напоминал разведенный кем-то посреди поля костер. Огонь в камере заброшенной теплотрассы угасал, со стороны люка, заглушая ароматы трав и распускающейся черемухи, тянуло отвратительным смрадом горелой плоти. Посветив вокруг себя фонариком, убийца отыскал лежащий в траве объемистый полиэтиленовый пакет и приступил к процедуре раздевания – аккуратно снял и, свернув, сунул в пакет окровавленный дождевик, маску и хирургические бахилы. Последними в пакет отправились вывернутые наизнанку и скомканные латексные перчатки. Человек, более не напоминавший ни Буратино, ни мстительный призрак в развевающемся балахоне, поместил в пакет заранее заготовленный увесистый булыжник, завязал узлом горловину, затянул узел потуже и, шурша травой, направился туда, где неистово драли глотки влюбленные лягушки.
