Слишком поздно - страница 23

Может показаться, что я питал не слишком нежные чувства к ботанике. Возможно, в тот раз нам просто не повезло с лектором. Позднее мне представилась еще одна возможность ее полюбить, ибо в Хенли-Хаус впервые появился молодой дипломированный биолог.

Как утверждает он в своей автобиографии, биологом был не кто иной, как сам Герберт Уэллс. После опубликования его выдающейся книги газетчики захотели узнать у меня, помню ли я его в те дни.

Я ответил, что обязан ему всей ботаникой, которую так и не выучил.

«Да, ответил нам мистер Милн, – писали газеты на следующее утро, – всем, что я знаю о ботанике, я обязан ему».

Герберт Джордж Уэллс – выдающийся писатель и преданный друг, и я действительно многим ему обязан. Главным образом я ценю то дружеское расположение, которое он всегда питал к моему отцу, но учительство не было его коньком. Для преподавателя он был слишком умен и нетерпелив. Лишь однажды, когда юный учитель вскрывал лягушку, ему удалось полностью завладеть вниманием класса, однако школьной жизни редко удается задержаться на таких вершинах. К счастью, в следующий раз мы встретились в школьной газете, где Герберт Уэллс пару лет разминался и накачивал мускулы перед тем, как совершить прыжок в мир литературы.

Лучшая часть нашей жизни проходила летом, и только благодаря летним каникулам я могу сопоставить даты. «Это было тогда, когда мы остановились в Лимпсфилде; в год, когда мы жили в Сифорде, мне отрезали волосы».

Первое лето, которое я запомнил, мы провели в Кобеме: Кобеме мистера Пиквика, или, если хотите, лорда Дарнли. 1888 год. Мне – шесть лет.

В детстве я часто болел, ничего серьезного, но уроки пропускал. Полагаю, отчасти мои хвори случались от переедания, отчасти их причиной было то, что я считался любимцем отца. Родители с радостью хватались за предлог побаловать младшенького. Так и вижу себя в большой маминой кровати, в тревоге ожидающего прихода Кена, которому велено поцеловать меня на ночь. Не то чтобы он – равно как и я – к этому стремился, однако родители отправили его «пожелать Алану спокойной ночи», и мы оба с ужасом понимаем, что поцелуя не избежать. Превозмогая отвращение, мы целуемся, Кен выскакивает из спальни, и ничего не подозревающая мама кладет руку мне на лоб, проверяя температуру. Странно, но она снова подскочила.

Однако в 1888 году я действительно болен. Шишку на шее, которую я нащупал, доктор Мортон называет воспалением желез, и меня вместе с Би отсылают в Маргейт за свежим морским воздухом. Возможно, не только за ним, но пока, что бы ни затевалось за его спиной, обреченный на казнь беззаботно возится в песке. Две недели спустя приезжает папа и отводит меня к доктору Тревису, брату великого сэра Фредерика. Доктор решает оперировать на следующий день.

Остальным больным будет интересно узнать, что:

1. Я с самого приезда папы знал, что мне предстоит, и в приемной доктора трясся от страха.

2. Хотя я понимал, что случится вскоре, когда вечером мы с папой и Би устроили на пляже пикник, а после ходили смотреть на маяк, ничто не омрачало моего счастья.

3. Назавтра я почти безропотно шагнул в операционную.

4. На следующее утро я снова испугался, но когда снимали бинты, не плакал и впоследствии страшно собой гордился.

Наступил август и, распрощавшись с доктором Тревисом, мы с Би воссоединились с остальным семейством в Кобеме. Барри и Кен страшно обрадовались моему возвращению и уже на следующее утро решили показать мне окрестности. Выступили мы в шесть, я был весь в бинтах и лопался от гордости, а Барри и Кен, нарезая круги вокруг, взахлеб рассказывали мне о местных диковинках.