– Тебе бы тоже очки начать носить. – неожиданно серьёзно сказала Воронова, поправляя собственные. – Поначалу будут немного на переносицу давить, но к этому быстро привыкнешь, по опыту знаю.
– Да я их в первый же день потеряю. – неловко усмехнулась Пушкина. – Мама меня за это убьёт. Они ведь денег стоят. Ты-то ответственнее меня, вот свои и не теряешь.
– Ты преувеличиваешь свою рассеянность.
– Скорее преуменьшаю, хех. Там, кстати, Ника правильно же идёт, да? Я помню, что вроде да, но не уверена.
– Да, правильно.
Дина окинула взглядом сверкающую золотисто-зелёным площадку с яркими пятнами горок, качелей, маленьких каруселей, «полос препятствий» и скамеек. Тёплый воздух, беззаботное мельтешение детей где-то внизу, чей-то радостный смех, прогулка с двумя подругами, которые до того не пересекались, море живых зелёных листьев и травы, свобода действий, начало лета… В улыбке проявилась лёгкая грусть и странноватая для того, кто хоть немного знал Пушкину, отчуждённость.
– Знаешь. – почему-то осторожно начала Дина. – Всё это так…так похоже на то, что я сейчас в таком стеклянном шаре, которые покупают в качестве сувениров. В них ещё часто бывает снег искусственный, который, если потрясти, как бы заново осыпается. И вот мы сейчас в таком же шаре… Небо такое маленькое и близкое, такое стеклянное, как купол этого самого шара. Всё вокруг просто совсем небольшой кусочек реальности, а за её пределами… Ничего. Или мир, которому принадлежит тот пресловутый шар. Мы просто… законсервированное воспоминание. А я сторонний наблюдатель. Но знаешь… Мне всё равно хорошо. Хотя и грустно, что это не по-настоящему.
– Ты… чего? – Вика встревоженно смотрела на Пушкину. – У тебя что-то случилось?
– Нет, нет… – Дина почему-то слегка посмеялась, и было в этом смехе что-то грустное. – Это у меня давно. Ещё когда там… ну… ладно, это долгая история. Не думаю, что её нужно рассказывать, особенно сейчас.
– Ты уверена?
– Да. – Пушкина передёрнула плечами, словно сбрасывая это странное наваждение. – Правда, всё хорошо.
– Ну… Ладно. Но, если что, ты всегда можешь мне всё рассказать, а я постараюсь помочь и поддержать, ты ведь знаешь.
– Да, спасибо.
– Эй, Зелёнка! Дина! Спускайтесь, мне лень туда с мороженым сквозь детей карабкаться!
– Хорошо-хорошо, идём! Минутку!
– Говорила же ей так меня не называть. – недовольно пробормотала Вика.
– Ну, она почти всем прозвища придумывает. – виновато улыбнулась Пушкина.
– А тебя тогда почему по имени называет?
– Ну… Я просто… Это долгая история. Но какое-то время она меня Шизиком называла за мои рисунки и вообще.
– Понятно. Ладно, давай быстрее, а то твоё мороженое растает.
– Да, хорошо. Кстати, если хочешь, я с тобой поделюсь!
– Не надо. Тебе и так карманные деньги практически не выдают, а я хоть немного зарабатываю, так что, если мне будет нужно, сама куплю. Давай тут осторожно, а то ты же любитель падать на ровном месте. – Воронова усмехнулась.
– Пожалуй, хех.
Всё было хорошо. Даже как-то слишком хорошо. Не режущие глаза, но достаточно яркие, пёстрые образы, умиротворяющие звуки, мягкие, тёплые запахи, голоса двух близких людей и их присутствие, сладкий холодный вкус смешались воедино, образуя странную желеобразную смесь впечатлений, волной придавливающую к земле. И тут же словно по щелчку по телу быстро растеклась болезненно-грустная тревога, словно отрезающая от этого странного, но приятного мира. Скоро это закончится. Скоро случится что-то плохое. Всё это очень быстро пройдёт. Так хорошо больше никогда не будет. Дина привычным для таких случаев образом постаралась сосредоточиться на происходящем, вновь повернувшись к подругам. Ника рассказывала то ли очень реалистичный анекдот, то ли очень анекдотичный случай из своей жизни. Учитывая характер Дымкиной, нельзя было утверждать, какой из вариантов верен, а спросить было как-то неловко – сразу станет понятно, что Пушкина уже давно их не слушает.
