Слово на Голгофе. Проповеди и наставления для русских паломников в Иерусалиме. 1870–1892 - страница 12

А кто сочтет те слезы, которые пролиты на всеплачевном месте сем в течение лет и столетий! Пройдем без внимания те, никому не дорогие слезы, которыми орошалось оно всякий раз, как совершалась тут смертная казнь, не всегда, конечно справедливая и заслуженная. Останавливаемся на том, что составило всесветную славу Голгофы. С воплем крепким и слезами, – по свидетельству Апостола, встречал свою кончину Господь Иисус. Где это было, – положительно сказать не можем. Евангелие не говорит прямо, чтобы Он плакал на Кресте, но кто не признает самого горького, безутешного плача душевного в сем болезненном взывании: «Боже мой! Боже мой, почто мя еси оставил?» Наконец, если бы у Сына Божия не оставалось места для слез человеческих на Кресте, под крестом они несомненно струились потоком из очей безутешной матери и ученика, его же любяше Иисус, а за тем и всех, конечно, знаемых Его, стоявших издалеча. С тех пор на достожалостном месте сем через целый ряд веков, можно сказать, беспрерывно лились людские слезы, слезы – умиления, покаяния, страдания, благодарения, прошения… Нужно ли напоминать, что стыд той вере и горе той душе, которые без слез приходят на Голгофу и в наше время?

У страшного и плачевного сего места распятия скорее всего припоминается знаменательное слово, или определение, Моисеева законодательства: Проклят от Бога всяк висяй на древе (Втор 21: 23). Мало того ужаса, который несется с Креста, мало тех слез, которые вызывает он, – на нем лежит еще проклятие и проклятие Божие! Так что, по всей строгости закона божественного, в виду Креста надобно смолкнуть всякому голосу сердца, и смотрящий на него должен только клясть проклятого Богом. Это страшнее как бы уже самой смертной казни осужденника. Не иметь другого слова для умирающего, кроме проклятия!.. Но дерзнем ли судити; суды Господни? Да не будет! Значит, так нужно: клясть того, кто не заслужил, не взыскал, не оценил благословения. О, что сказать? Преднамеренное оставление Единородного на Кресте и предание Его на поругание всякому, кто смыслил умозаключать: Иные спасе, себе ли не спасет? – не есть ли прикровенное повторение того древнего приговора: Проклят от Бога висяй на древе? Ужасно. Но должно быть так. И оное оглушающее: уа, – не будет ли знаменовать собою только общий гул несшегося на Распятого всеродного проклятия? Тяжело и помыслить о том, что было и что значило. Но возвратимся к себе. Кого же, в самом деле, кляли в лице Осужденного ругатели? Кляли всех, начиная от себя до последнего из последних в рожденных женами, – всех, по ком был клятвою Распятый. Довольно сего. Итак, эту обремененную клятвами, преступную голову сколько можно менее поднимай, возлюбленный! Особенно старайся опускать ее здесь на лобном месте. Лобное место пусть будет для тебя местом лобного склонения во прах!

Но да простит нам святое, досточтимое и покланяемое место обозвание его_>: ужасным, достоплачевным и… проклятым! Пусть оно зовется, как угодно, лишь бы оно подвигало всех, стоящих на нем, с одной стороны, глашать: воистину, Божий Сын бе сей, – а с другой – вопиять: помяни мя, Гоподи, егда приидеши во царствии Твоем.

Аминь.

Откуда начну плакати окаянного моего жития деяний? Вспомним, что так начал свою великую песнь о грехе и покаянии богомудрый писатель Великого Канона. Откуда начали бы и мы, в повторительное назидание себе, перебирать в памяти те лица, предметы и обстоятельства, по поводу которых плакал, – и нас возбуждал к плачу, – древний иерусалимлянин и, значит, наш временный согражданин, смолитвенник и спочитатель Святых мест? Можно назвать счастливым обстоятельством это сходство положений его и нашего. Выходя из тесного и теснящего богомысленный дух круга суеты городской на широкий простор Божией природы и свободы, юный Андрей, впоследствии знаменитый архиепископ критский, – носивший в бытность свою здесь скромное звание чтеца и нотария (по-нашему – записчика) патриаршего; может быть, на сих самых местах, за 1200 лет до нас, стоял, или сидел, и думал о временах, и для него уже давноминувших, скорбя, конечно, духом о несовершенствах избранного и, следовательно совершеннейшего из племен человеческих, и утешая себя, если уже ни чем другим, то хотя возможностию извлечь из них для себя урок.