Сычев продолжал что-то говорить, а у Петра голова шла кругом. Несколько минут назад у него еще теплилась надежда, что от нелепых обвинений Макеева в предательстве рано или поздно ничего не останется, а его примитивный прием с мифическим заявлением являлся лишь средством психологического давления. Теперь же, когда выплыла ориентировка какого-то там Рязанцева, положение стало безнадежным.
– Не, Серега, этого не может быть?! Тебя на испуг брали, мало ли Сычевых и Прядко, – цеплялся за соломинку Петр.
– Какой там испуг, Иваныч! Ты помнишь Струка?
– Ну…
– Так, то его, суки недобитой, работа!
– Как?!! Его же под Винницей убили?
– Живее нас с тобой, сволота! Вражиной оказался, на допросах у особистов раскололся! Представляешь, его фрицы к нам заслали!
– Заслали?!!
– Теперь, Иваныч, ты понял, кто нас под Винницей подставил!
– У-у-у, сволочь! – застонал Петр и в ярости хватил кулаком по стене.
– Так он, падла, наплел особистам, что это мы отряд на засаду навели.
– Чего-о-о?! – и Петр потерял дар речи.
Предательство, а еще больше оговор Струка потрясли его. С августа они сражались бок о бок, и тот не давал повода усомниться в своей надежности: в бою не прятался за спины других и не отлынивал от засад и диверсий, из разведки не один раз возвращался с ценными сведениями. Переменчивая военная судьба развела их под Винницей. Там отряд Петра напоролся на колонну гитлеровцев, завязался бой, после которого Струк пропал. И вот теперь он воскрес, чтобы похоронить его и Сычева. А тот, склонившись к уху, с жаром нашептывал:
– Иваныч, пока не поздно, надо рвать когти.
– Чего?!! Когти? Какие? – все еще не мог прийти в себя Петр.
– Очнись, Петя! Потом будет поздно. Надо сматываться! – тормошил его за плечо Сычев.
– Куда? От кого? От своих?
– Какие свои? Для них мы хуже фрицев? Кокнут и глазом не моргнут.
– Ты это… Ты кончай! Я-я-я… – голос у Петра сорвался.
– Иваныч, тише-тише, не кипишись! Мы не первый день друг друга знаем, сейчас против них не попрешь. А своей смертью кому и че докажешь? Живы останемся, тогда и будем доказывать. Надо уходить пока темно, – твердил Сычев.
– Куда?
– В лес, там отсидимся.
– Но от себя не убежишь.
– Глупо это, Иваныч! Макееву ничего не докажешь.
– На нем свет клином не сошелся. Есть другие. А за нас ребята и дела скажут, – упрямо твердил Петр.
– Эх, Иваныч, Иваныч… – посетовал Сычев и заявил: – Ну, как знаешь. А я здесь подыхать не собираюсь!
Выбравшись из сена, он поднялся на чердак. Под его ногами предательски затрещали доски, Сычев замер и, выждав минуту-другую, принялся искать лаз. Возня на чердаке не осталось незамеченной, и предрассветную тишину нарушил грозный окрик часового:
– Эй, шпиены, кому там неймется?! Пулю захотели схлопотать?
Это остановило Сычева. Он спустился с чердака и забился в свой угол. А Петр весь извертелся в поисках выхода их тупика. За время войны ему пришлось повидать немало чужих смертей и мысленно свыкнуться с собственной, но вопиющая несправедливость, что ее предстояло принять от своих, изводила его. Он снова и снова искал аргументы, чтобы разрушить горы лжи, нагроможденные мерзавцем Струком, и не находил.
«Будь что будет!» – решил положиться на судьбу Петр и остановившимся взглядом уставился в потолок.
Мучительно медленно тянулось время. Полоска света упала на лицо. За стенами сарая занимался хмурый осенний рассвет, и смертельная тоска сжала сердце: скоро, совсем скоро все должно закончиться. Его обостренный опасностью слух ловил каждый звук: хрупкую утреннюю тишину нарушало лишь звонкое потрескивание льда под ногами часового.
