Через единственное окно в скудно обставленную спальню струился лунный свет. С болезненным стоном Тизел опустился на колени возле узкой односпальной кровати и вытащил из-под нее большой деревянный сундук. С помощью маленького ключа на шее он открыл его и поднял крышку.
– Пожалуйста, – сказал он, жестом приглашая Деллу подойти.
И там, под бит и взрывы джаза и танцы на первом этаже, она в первый и последний раз взглянула на сокровище Бенджамина Тизела. Внутри бархатной обивки сундука лежала прямоугольная картина в золоченой раме.
– Боже мой! – воскликнула Делла.
– Ага. – Тизел сиял от гордости. – Разве она не прекрасна?
Пытаться описать такое произведение – занятие неизбежно тщетное. На картине была изображена молодая женщина, держащая на руках младенца. Лицо женщины было гладким, как фарфор, кожа пронизана розоватым сиянием радости и блаженной невинности. Ребенок, с закрытыми глазами и кричащим ртом, был изображен идеально. Его крик практически можно было услышать.
– El Nacimiento Манолито Эспины, – объявил Тизел. – Разве она не божественна? – Делла уставилась на картину.
– Простите старому дураку потуги на грандиозность, но я не мог устоять перед возможностью поделиться этой картиной с тем, кто ее по-настоящему оценит.
– Где вы ее взяли? – спросила Делла.
– В путешествии, – последовал ответ, – купил у человека, который не имел ни малейшего представления об истинной ее ценности. Ну, Делла? Что скажете?
– Это… ослепительно. – Она не отрывала глаз от полотна. – Что вы собираетесь с ней делать?
– Делать? Делла, она моя. Я не должен ничего с ней делать.
– Вы не собираетесь разделить ее с другими, выставить на всеобщее обозрение или что-то в этом роде?
– Я бы никогда не выставил что-то подобное на показ, это было бы слишком вульгарно. Когда я любуюсь картиной в одиночестве, я испытываю нечто сродни религиозному экстазу. Это очень личное переживание. А что касается желания разделить… я делюсь ею с вами сейчас.
